Владимир Афанасьев - Тайна золотой реки (сборник)

Откуда-то со стороны неслась быстрая лёгкая упряжка. Она будто летела по солнечному половодью. На небольшом расстоянии от нее вторая, такая же резвая, летучая.

— Кто такие?! — издали крикнул каюр, соскочив с нарт.

— Подойди! — скрывая волнение, отозвался Волков. — Иди, иди!..

— Не шалить! — предупредил каюр, несмело приближаясь. — У меня наган!..

— У нас, кроме шкурок, ничего нет! — успокоил его Волков.

— Не слепой! Вижу!.. Кто вы? — повторил он тот же вопрос, обращаясь уже к Шошину, видимо, приняв его за старшего. — На погибель идёте? Случайно след заметил!

— Кто будете? — тихо, но внушительно спросил Шошин.

— Из штаба полковника Бочкарёва хорунжий Григорий Бондарев, — представился тот, теребя ременные стяжки портупеи на добротном дублёном полушубке. — Извольте удостоверить личности!

— Уполномоченный?

— Стало быть!.. — И посочувствовал: — Ненадолго бы вас хватило. Вы ж в Бесову пасть угодили. Его благодарите. — Он указал на каюра со второй упряжки.

— Вот… — Шошин протянул мандаты.

— Где родился? Где крестился? — осмелел Бондарев.

…От Шошина не ускользнула напускная важность полуграмотного хорунжего.

— Родом, спрашиваешь, откуда?

— Ну да!.. — обрадовался Григорий, возвращая облегчённо бумаги. — В порядке!

— В Юрасовке родился в тысяча восемьсот девяностом году, деревня есть такая в Воронежской губернии.

— Батюшки! — всплеснул тот руками. — Земляк!.. Подколодновский я, донской!.. По стакану бы щас! Мы ж одногодки! Да как вы в такое дохлое место попали-то? Тут враз сгинешь.

— Оленей зачем испортил? — с упреком сказал Ефим. — Красоту природную.

— Эта красота, — безобидно ухмыльнулся Гришка, — сначала ослепляет, а потом в гроб загоняет. Понял? Жрать-то чего будешь? Ты ж на ногах еле держишься, а тебе до тёплого угла добраться хочется. Цингушника за собой тащите.

— А зачем двух оленей уложил? — не успокаивался Волков.

— Чудак… Тебя как зовут-то?

— Мандат уяснил? — отрезал Волков.

— Бумага и есть бумага, — недовольно огрызнулся Бондарев. — На ней человека-то не видно!

— Крещёный Ефим Волков, а это Гавриил Кузьмич Шошин… Запомнил?

— Я памятливый… — Григорий посуровел. — Оленей ободрать надо, — уставился на Волкова изучающе. — Тёлку построгаем, а быка собаки сожрут. Дорога долгая. Время неспокойное. Большевики мутят. Вы вот торговые люди… — И перевёл разговор: — Кругом дикари. Вон сидит, табак переводит, одноглазый истукан. Увязался.

— Кто он? — спросил Шошин.

— Нелька, бочкарёвский! Водку хлещет да на псах носится, как питерский лихач. Меня с ним, — он кивнул на каюра, — смешно, — Бондарев неискренне усмехнулся, — на поиски комиссаров бросили. Во?!

— Ну и как? — выдавил Шошин.

— Сейчас…

Гришка подошёл к Нелькуту. Отдал какие-то указания. И тот нехотя побрёл разделывать оленей.

Хорунжий откровенно глянул Шошину в лицо и сказал с чуть заметной дрожью в голосе:

— Знаешь, Гавриил Кузьмич, твоя фамилия известна всему побережью, от Анадыря до этого вот места. Ты мне не враг. Я тебя не знаю. — Он поднял руку, давая понять Шошину, чтобы тот не перебивал его. — Округа вся обложена. Вам не уйти. Чукча доведёт до Нижних Крестов. В Нижнеколымск хода нет. Мотька Аболкин — местный обормот, горлохват, а вот Седалищев гад из гадов.

— Не тот ли, что в якутской тюрьме служил? — спросил Волков.

— Он. Чин имеет. Следствием в штабе ведает: кого расстрелять, кого пристрелить. Своих же офицеров нарубал… — Бондарев помолчал, хотел сказать ещё что-то, но передумал: — Ладно, бывайте, люди торговые!..

Козырнул, неопределённо махнул рукой и подался к упряжке. Сипловато гикнул, плюхаясь в нарты, и собаки подхватили. Упряжка на глазах растаяла в снежной россыпи и утонула в волнах тундрового раздолья…

— Землячок — насупился Волков. — Пойду пособлю чукче…

Иннокентий Батюшкин неторопливо шёл по укатанной нартами улочке нижнекрестовского поселения. Ни собачьего бреха, ни голосов… посеревший вокруг халуп снег да поскрипывание полозьев нарт тащившейся позади Данилкиной упряжки.

У дома Софрона Захарова Данилка остановил упряжку и стал заниматься с собаками. Иннокентий Иванович постоял немного перед софроновским жильём, помялся перед перекосившейся дверью и вошёл в сенцы.

Софрон сидел за столом перед закопчённым, скупо парящим чайником, с кружкой в руке. Глянул на вошедшего и кивнул седеющей головой, приглашая к столу. Батюшкин снял малахай, рукавицы, стряхнул кухлянку и сел.

Тихо спросил:

— Живём?

— Живы… — отозвался Софрон.

— Седаль где?

— Рыщет. — Софрон гулко отхлебнул из кружки. — В Чабаково ходил поранку, теперь на Пантелеиху подался.

— Чего там?

— Грызня.

Вошёл Данилка. Плотно притворил за собой дверь и, широко улыбаясь, посмотрел на Софрона — старого приятеля деда. Софрон указал на место рядом и поставил перед ним кружку с крепким чаем.

— Погрейся… Где пропадал?

— В кекурье…

— Люди где? — спросил Софрона Иннокентий.

— По халупам.

— Чего?

— Казаки лаются.

— Чего так?

— Вчера Мотьку Аболкина повесили.

— Кто?

— Свои же, Соловьёв продал его Бочкарёву.

— Иуда этот Митька Соловьёв.

— Деньгу ноздрёй чует… Аболкин власть хотел хватануть, а она налимной оказалась. Замышлял Бочкарёва и Седаля в пушкарёвскую полынью спустить. Да…

— Волк с зайцем не обедают…

— У Чёрного озера, — сказал Софрон, — видел Гришку Бондарева. Он анадырских комиссаров воротил из Бесовой пасти. Нелька их сюда приведёт. Не слуга больше Гришка есаулу. На побережье к чукчам подался. Ещё сказал, что один комиссар шибко в жару метался. Цинготный, говорит…

— Это наши люди, — с горьким сожалением уронил Батюшкин. — На Якутск шли…

О том, что ревкомовцев ведут в Нижние Кресты, жителей поселка оповестили. Ждали. Взмыленные ездовики поднимались по береговой круче. На первой упряжке Нелькут. За ним Цапандин с казаками. Завершали обычный аргиш усталые упряжки ревкомовцев. По поведению и настроенности казаков Батюшкин понял, что они встретили группу Шошина где-то у Пантелеевской косы. Сразу, как только упряжка Цапандина поравнялась, вышел навстречу. Собаки встали. Цапандин соскочил с нарт и, выхватив револьвер, бросился на Иннокентия, но суровые взгляды тундровиков и жителей поселка осекли его.

— Расходись! — прикрикнул Цапандин.

— Не лай… — осадил его Батюшкин.

— Башку побереги! — огрызнулся Цапандин. Старому Иннокентию было обидно и больно видеть усталых, измученных беспощадной дорогой товарищей. Он корил себя, что поторопился прошлый раз с проводами, не подготовил, не снарядил по-настоящему ревкомовцев для дальнего пути. Недаром ведь от поколения к поколению передавалась каюрская мудрость: «Перед выездом в тундру обогатись каюрским умом».