Виталий Волович - На грани риска

Тем временем бригада строителей, руководимая Яцуном, разрывавшимся на части между дворцом и газетой, подравнивала стенки, подсыпала снежку, втыкала по фасаду красные флажки, затирала отверстия в снежных глыбах. Ровно в одиннадцать часов по московскому времени из-за дальних торосов вынырнул флагманский Ил-14, с ревом пронесся над станцией, едва не сдув палатки, и, покачав крыльями, исчез в сторону полюса. Видимо, Бурханова встревожили неожиданные подвижки льда, и он решил досконально ознакомиться с окружающим районом. А может быть, и новую льдинку на всякий случай подыскать. Чем черт не шутит! Но вскоре "ил" появился снова и сел на аэродроме-подскоке, куда уже отправился за гостями Бабенко.

Воспользовавшись минутами, пока вертолет слетает на подскок и обратно, я достал из мешка малицу из блестящего светло-коричневого оленьего меха, натянул вместо унтов изящные пимы, а вместо ушанки нахлобучил мохнатую чукотскую шапку - малахай. Приняв экзотически-полярный облик, я выбрался из палатки, рассчитывая удивить сподвижников своей выдумкой. Однако меня ждало разочарование: дрейфуны, все до одного, нарядились в малицы, пимы, оставшись верными лишь своим головным уборам.

Наконец гости прибыли. Все собрались вокруг невысокой трибуны, сложенной из больших снежных глыб, над которой, надуваясь под вздохами холодного ветра, сверкал свежей краской красный транспарант: "Да здравствует Первое мая!"

В общем, все было как на Большой земле. Трешников открыл торжественный митинг. Бурханов прочел поздравительную телеграмму из Москвы от Председателя Президиума Верховного Совета К. Е. Ворошилова. Затем на трибуну поднялся академик Д. И. Щербаков и поздравил нас от имени президиума Академии наук СССР. Его сменил академик Е. К. Федоров - славный представитель легендарной папанинской четверки, открывшей счет советским дрейфующим станциям. Затем мы бодро продефилировали два раза мимо трибуны и под громкие крики "ура" выпалили три раза из трех карабинов.

Митинг закончился. Яцун, который носился вокруг площадки, стрекоча кинокамерой, вдруг исчез.

– Прошу дорогих гостей пожаловать к столу, - сказал Трешников с жестом гостеприимного хозяина, и все толпой направились ко входу во дворец.

Из-за оленьей шкуры, закрывавшей вход, высунулась голова Яцуна.

– Один момент, - сказал он, протянул Щербакову ножницы и снова скрылся за пологом.

Дмитрий Иванович разрезал красную ленту. Гости один за другим входили во дворец и останавливались, пораженные. Да и мы сами ахнули от восторга перед открывшимся зрелищем.

Пронизанный солнечными лучами дворец был полон голубоватого света. Все вокруг искрилось, сверкало, как в сказочном замке снежной королевы. Зеленоватый, словно мраморный, пол пересекала алая ковровая дорожка. Столы, поставленные буквой "П", были застелены белоснежными простынями, на которых яркими пятнами виднелись горки апельсинов, лимонов, яблок, серебрились, словно подернутые легкой изморозью, бутылки с шампанским. Судя по заблестевшим глазам гостей и довольным улыбкам, яства, стоявшие на столе, тоже произвели впечатление. Вопреки опасениям мест хватило на всех. Когда гости и хозяева разместились за столами, поднялся Трешников. Высокий, широкоплечий, в пестрой оленьей малице, он напоминал героя скандинавских саг. После официальных поздравлений Трешников предложил избрать тамаду. Эта почетная обязанность единодушно была возложена на нашего старейшину академика Дмитрия Ивановича Щербакова, которому преподнесли чукотскую малицу. Бурханов тут же за столом помог Щербакову облачиться в эту столь необычную для академика меховую мантию, и веселье закипело.

Вскоре "слилися речи в шум нестройный", как сказал поэт, и кто-то уже затянул любимейшую песню полярных летчиков "Летят утки и два гуся". Во время одного из коротких перерывов Иван Иванович Черевичный повернулся ко мне:

– А ты, доктор, чего молчишь? Нечего увиливать. Давай "Марш дрейфунов".

– Так ведь музыки нет, - попробовал отвертеться я.

– Как нет, а аккордеон? Ты мне целую неделю спать не давал, все на аккордеоне упражнялся, - вмешался Яцун.

Его слова заглушил громкий смех. Мои попытки освоить аккордеон вызывали всеобщее возмущение, и их пришлось прекратить.

– Момент, - сказал Яцун, вставая из-за стола.

Через несколько минут он вернулся, бережно держа старенький, видавший виды инструмент.

Я накинул ремень на плечо и потянул за меха. Аккордеон отозвался хриплым, простуженным голосом.

– Ну вот, сами видите. Не получается музыка.

– Да ты не стесняйся, мы в музыке не шибко разбираемся, - подбодрил меня Бабенко.

– Да я и не стесняюсь. Разве что одной правой рукой попробовать?

– Зачем одной правой? Давай, Саша, держи аккордеон крепче, я буду меха тянуть, а ты, Виталий, орудуй двумя руками, как на пианино, - сказал Бабенко и хорошо поставленным голосом профессионального конферансье объявил: - "Марш дрейфунов", слова Воловича, музыка народная.

После исполнения благодарные невзыскательные слушатели наградили меня аплодисментами. Первый успех подбодрил меня, и я, лихо барабаня по клавишам, исполнил еще несколько песен из полярного репертуара.

– А где "Полярная маркиза"? - сказал Трешников и, улыбнувшись, искоса поглядел на Костю Курко.

– Ну, уж это совсем ни к чему, - пробурчал Константин Митрофанович, нечего старое ворошить.

– "Маркизу", давай "Маркизу", - поддержало Трешникова несколько голосов.

Эта песня имела свою любопытную предысторию.

12 июля 1950 года на дрейфующей станции СП-2 случилось ЧП. От неисправного керогаза вспыхнула палатка радиостанции. Потушить пожар удалось не сразу, и от рации остались "рожки да ножки". Правда, нашим умельцам К. М. Курко, В. Г. Канаки и М. С. Комарову после долгих трудов удалось собрать новый передатчик, но происшествие это еще долго оставалось предметом разговоров и шутливых подначек.

Прошло несколько месяцев, и вот, готовя обед в заледеневшем камбузе, куда радисты, чтобы поднять мой поварской дух (тогда я был по совместительству поваром станции) и скрасить мою жизнь музыкой, провели радио, я услышал голос Леонида Утесова. Он исполнял известную французскую песенку "Все хорошо, прекрасная маркиза".

Еще не успели смолкнуть последние такты музыки, как я, схватив карандаш, стал набрасывать на клочке бумаги слова песни, идея которой созрела мгновенно. В основу ее легло летнее пожарное происшествие. Строфы рождались легко, и скоро я напевал во весь голос, аккомпанируя себе ударами кухонного ножа по разделочной доске: "Все хорошо, тепло и безопасно, работа в меру нелегка, дела идут у нас почти прекрасно, за исключеньем пустяка. Случилось маленькое горе: чехол спалили на моторе. А в остальном на льдине в океане все хорошо, все хорошо".