Сесил Форестер - Трафальгарский ветер

— Вам, наверное, приходится нести немалые расходы на содержание всего этого хозяйства, дон Франсиско? — сказал он с ноткой сочувствия в голосе.

— Увы, друг мой, вы даже не представляете, с какой скоростью этот проклятый монастырь пожирает мои деньги! — воскликнул Миранда с нескрываемой горечью. — Мой кредит почти исчерпан. Еще два-три месяца здесь, и мне придется продавать лошадей, ковры, вино, а самому переселяться в палатки к легионерам. Мой дядя, который живет в Лондоне, — очень хороший и щедрый человек, но и у него терпение имеет предел. Дядя — банкир, — пояснил дон Франсиско, заметив недоуменный взгляд капитана. — Он открыл в Англии отделение нашего семейного банка в Лиме специально для финансирования торговых операций в Европе. Будь я один, никаких проблем не возникло бы, но содержать шесть десятков человек весьма обременительно даже для такого богатого семейства, как наше. К тому же дядя не слишком одобрительно относится к моим планам. Его можно понять — он старый человек, да и Америку покинул лет двадцать назад. Он успел забыть, что значит жить под властью алчных губернаторов и чиновников. Старик искренне считает, что мне следует вернуться домой, жениться и сидеть смирно, выращивая лошадей и детей, не касаясь политики. Мы с ним принадлежим к разным поколениям и не способны, видимо, понять друг друга. Приходится делать вид, что я поддаюсь на его уговоры, но с каждым разом получать деньги становится все труднее. В прошлом месяце, например, мне пришлось намекнуть старику, что я не прочь заняться банковским делом и со временем заменить его на посту директора банка. Тот прослезился и выдал мне вдвое больше обычного, но дважды такой трюк не повторишь.

— А разве вы не получаете никаких субсидий от правительства? — удивился Хорнблоуэр. — Насколько мне известно, многие эмигранты, в том числе испанцы, получают ежемесячное пособие.

— Жалкие гроши! — презрительно фыркнул Миранда. — К тому же большинство моих парней находится в Англии нелегально. А без документов ты уже не человек, а, в лучшем случае, — бродяга. Кстати, дон Горацио, вы знаете о том, что по английским законам за бродяжничество судья имеет право подвергнуть преступника самым суровым наказаниям: от позорного столба и бичевания до смертной казни через повешение. Я уважаю любовь англичан к традициям, но это уже чересчур. В наш просвещенный век пора бы пересмотреть ваше уголовное уложение.

— Позвольте, но ведь эти законы давно не применяются, — запротестовал Хорнблоуэр, — бродяг никто больше не вешает, — позорный столб давно исчез с городских площадей.

— Ну и что? Закон-то не отменен. Значит, всегда может найтись судья, который возьмет и приговорит бродягу к смертной казни и формально будет прав. Меня и моих людей власти пока не трогают, но если что-то изменится вдруг, четыре пятых попадут за решётку и будут там гнить, пока не кончится война. А уж когда она кончится, о том известно разве что Господу Богу. Но я отвлекся, простите. Так вот, дорогой капитан, ваше драгоценное правительство соизволило выделить на содержание двенадцати моих парней — тех, у кого имеются документы, — по двадцать четыре шиллинга и шесть пенсов на душу в месяц. Когда я подавал прошение, то еще не подозревал о размерах этой суммы. Мне пришлось обойти с десяток инстанций, прежде чем были подписаны все необходимые бумаги. В итоге мы стали богаче на пятнадцать фунтов в месяц! Боже! Да я на одного Адама больше трачу. Двадцать четыре шиллинга! Да этого и на хлеб с водой не хватит. Я лакеям на чай больше даю. Как мне хотелось тогда разорвать платежный ордер и швырнуть его в наглую рожу того прохиндея с масляными глазками! Знали бы вы, каких усилий мне стоило удержаться… Но давайте не будем больше о печальном и поговорим о чем-нибудь другом. Хотите, покажу вам подземные темницы и камеру пыток?

Хорнблоуэр вежливо отказался от посещения камеры пыток и перевел разговор на Ферроль. Миранда говорил за обедом, что бывал в тех краях, и капитан теперь старался выведать у него, насколько хорошо тот знаком с городом и его окрестностями.

— Вы давно были в Ферроле, дон Франсиско? — спросил он.

— Лет шесть назад, как раз перед поступлением во французскую службу. Я тогда только-только прибыл из-за океана и решил немного попутешествовать по родине моих предков. Я объездил почти всю Испанию, посетил фамильное поместье с визитом вежливости, побывал в Толедо, Валенсии, Хересе-де-ла-Фронтера, Барселоне — словом, везде, где только можно было побывать. Мадрид мне, правда, не понравился. Он выглядит слишком помпезно и официально. Эти соборы и дворцы… у меня от них мурашки по коже. А в трущобах такая нищета, какой у нас в Перу даже среди рабов не сыскать.

— Вы владеете рабами? — не удержался Горацио.

— Конечно, дон Горацио! — Миранда взглянул на спутника с искренним изумлением. — Только негры выдерживают в рудниках и на плантациях. Индейцы — увы — способны протянуть в шахте не больше двух-трех месяцев. Да и заставить индейца работать из-под палки чертовски трудно. Проклятые бестии! Стоит только зазеваться — получишь нож под ребра или киркой по голове. Одно время с неграми было плохо — африканские торговцы везли товар к янки, которые платили вдвое, — и тогда нам приходилось использовать индейцев. За пару лет мы потеряли больше десятка надсмотрщиков и не меньше сотни индейцев-рабов пришлось пристрелить при попытке к бегству. Примерно столько же сумело удрать в горы. Нет, с неграми гораздо спокойнее!

Слушая рассуждения Миранды, Горацио поражался двойственности этого человека. С одной стороны, он проповедовал идеи свободы и боролся за свержение власти Испанской Короны над южноамериканскими колониями, а с другой — спокойно говорил о сотне пристреленных рабов. Было совершенно очевидно, что дон Франсиско, несмотря на свои, казалось бы, прогрессивные взгляды, принадлежит к той, довольно многочисленной, категории людей, которые делят все человечество на два сорта. Хорнблоуэр с горечью припомнил древнюю историю. Благородные греки и римляне, творцы и гении, ученые и поэты, создатели великой культуры, — они тоже были всем обязаны рабскому труду, но вряд ли сознавали это. Великий Аристотель, без сомнения, смертельно обиделся бы на любого, кто посмел хотя бы намекнуть, что всеми своими гениальными трудами он обязан отчасти жалким существам, которых в те времена считали даже не за людей, а за говорящую скотину. Увы, история нередко повторяется. Хорнблоуэр решил не трогать этой темы в беседе с Мирандой. Тот тоже мог обидеться, а портить с ним отношения капитану совсем не хотелось.

Да и какое ему, собственно, дело до заморских индейцев и негров? Разве он, Хорнблоуэр, держит рабов? Нет, его совесть чиста, а до остальных ему нет дела. В конце концов, ему поручено важное задание, и он должен думать только о том, как лучше и быстрее его выполнить, а не размышлять над тем, почему граф Миранда не считает за людей индейцев и негров.