Сергей Глезеров - Предатели в русской истории. 1000 лет коварства, ренегатства, хитрости, дезертирства, клятвопреступлений и государственных измен…

В то же время именно крестьяне (те самые, угнетаемые, бесправные, забитые крепостничеством, пораженные «холопским духом» и так далее и тому подобное) зачастую проявляли больше патриотизма и верности Отечеству, чем их хозяева — дворяне. Те нередко бросали свои имения и уезжали в Поволожье и на Урал, чтобы там переждать военные действия, которые, как они полагали, продлятся недолго, но разорения принесут немало.

Накануне войны среди крестьян ходили слухи, которые, подогревались, очевидно, французскими шпионами, что Наполеон отменит крепостное право. Русские помещики боялись, что вступление французов в Россию приведет к новой крестьянской войне. А некоторые и вовсе оставались «на милость победителя», ведь культ Наполеона в те годы был очень велик. Даже шли служить в о́рганы французской администрации, собирали реквизиции в пользу захватчиков.

Крестьяне же понимали проповеди о свободе по-своему. Они не прочь были пограбить брошенные помещиками усадьбы, но вот кормить и обслуживать чужеземные войска совершенно не собирались.

Легендарный командир партизанского отряда Денис Давыдов вспоминал, как в середине сентября 1812 года крестьяне рассказали ему, что двое жителей деревни Городище, Ефим Никифоров и Сергей Мартынов, наводили французских мародеров на богатых поселян, приняли участие в убийстве помещика, разграбили церковь. Давыдов послал казаков захватить предателей: Никифоров бежал, удалось схватить только одного Мартынова.

«Эта добыча была для меня важнее двухсот французов! — вспоминал позднее партизанский командир. — Я немедленно рапортовал о том начальнику ополчения и приготовил примерное наказание». Преступника расстреляли у той же самой церкви, которую он грабил…

Историк Андрей Михайлов отмечает среди наиболее известных эпизодов предательства в войне 1812 года — история с купеческим сыном Михаилом Николаевичем Верещагиным в Москве. Его обвинили в распространении пронаполеоновских текстов. 2 сентября 1812 года, незадолго до оставления русскими войсками Москвы, московский генерал-губернатор Ростопчин натравил на арестованного Верещагина своих адъютантов и толпу. Юношу фактически растерзали. Но считается, что Ростопчин таким образом «разрядил» ситуацию, выпустил людскую злобу от поражений, отступления.

А непосредственно в день вступления в Москву Наполеона (все-таки не все ее покинули, некоторые остались, надеясь на великодушие французской армии) некая московская барыня Загряжская, как отмечает историк Александр Яковлев, с несколькими подругами встретила французского императора на Волхонке и поднесла ему на бархатной подушке ключи. Ключи были от ее амбара, но она представила дело так, будто это ключи от Кремля.

Наполеону было обидно увидеть вместо «московских бояр» нескольких барынь, он надеялся на большее, тем не менее распорядился подарить ей село Кузьминки с загородным домом князя Сергея Михайловича Голицына. Дальнейшее больше похоже на исторический анекдот. Когда после освобождения Москвы Голицын вернулся в свое поместье, ему сообщили: «Здесь живет новая помещица Загряжская». Тот удивился и приказал гнать в шею самозваную хозяйку. Загряжская важно ответила: «Знать не знаю Голицына. Кузьминки мои: мне их сам император Наполеон подарил». Пришлось барыню выдворять из поместья с помощью полицейских чинов…

«Коллаборационизма во время событий 1812 года в чистом виде было мало, но вот попыток использовать ситуацию в своих интересах — много, — считает историк Андрей Михайлов. — Разумеется, на территории Белоруссии и Литвы, среди польской (литовской, отчасти белорусской) шляхты и католического духовенства сторонников Наполеона было предостаточно. Но в какой мере это можно считать коллаборационизмом?

Крестьяне нередко расправлялись с помещиками и руками французов, и руками русских партизан, возводя на „бар“ соответствующие обвинения. Как ни странно, нашлись духовные лица, поспешившие с молитвами во здравие Наполеона. Но тут тоже могло быть и желание защитить паству, храм, церковное имущество».

Знаменитый генерал Алексей Ермолов, в 1812 году — начальник Главного штаба 1-й Западной армии, в своих мемуарах пишет: «Поречье был первый старый русский город на пути нашего отступления, и расположение к нам его жителей было другое. Прежде проходили мы губернии литовские, где дворянство, обольщенное мечтою восстановления Польши, возбуждало против нас умы поселян, или губернии белорусские, где чрезмерная тягостная власть помещиков заставляла местных жителей желать перемен».

Вступление Наполеона в горящую Москву

Зато в Смоленской губернии к отступавшим русским войскам было самое лояльное и отеческое отношение. «Невозможно было изъявлять ни более ненависти к врагам, ни живейшего усердия к преподанию нам всех способов, предлагая содействовать, ни собственности не жалея, ни жизни самой не щадя! — вспоминал Ермолов. — Главнокомандующий приказал издать воззвание к жителям Смоленской губернии, приглашая их противостать неприятелю, когда дерзнет поругаться святыне, в жилища их внесет грабеж, в семейства бесчестие».

После войны 1812 года Святейший Синод с горечью констатировал, что «две трети духовенства по могилевской епархии учинили присягу на верность врагу отечества». Архиепископ Витебский и Могилевский Варлаам повелел тогда всей епархии величать «впредь… в благодарственных ко всевышнему молебствиях вместо императора Александра французского императора и италийского короля великого Наполеона».

Наполеон и его окружение. На заднем плане — по всей видимости, русские подданные, готовые приветствовать Наполеона

Увы, и в Смоленске некоторые духовные отцы города встречали Наполеона с крестом в знак покорности, в Минске епископ служил торжественную обедню в честь завоевателя, а в Подолии и на Волыни священнослужители раздавали прихожанам листки с текстом «Отче наш», где «вместо имени бога было вставлено имя императора французов».

В связи с этим историк Николай Троицкий вообще считал, что Русская православная церковь в Отечественной войне 1812 года скомпрометировала себя. Именно так он обозначил свою позицию в книге «1812. Великий год России», увидевшей свет в конце 1980-х годов. Коллеги по историческому цеху высказали свое возражение, подчеркнув, что поступок Варлаама (Шишацкого) в истории Русской православной церкви был настолько исключительным, что он вошел в историю как «Могилевская церковная смута».