Лаура Спинни - Бледный всадник: как «испанка» изменила мир

В литературе пафос уступил место иронии, а ирония – абсурду стараниями таких авторов, как Луиджи Пиранделло («Шесть персонажей в поисках автора», 1921) и позже Сэмюэл Беккет («Мерфи», 1938). Франц Кафка давно набил глаз и руку в части высвечивания и словесного живописания абсурдной случайности и бессмысленности существования, а испанский грипп, должно быть, просто потряс его как рафинированный пример картины мира, идеально вписывающейся в рамки сюрреалистического жанра. «Провалиться в лихорадочное забытье подданным монархии Габсбургов, а выплыть из него гражданином демократической Чехословакии – это однозначно воспринималось как полная фантасмагория, хотя и немного комичная» [456] R. Stach, p. 262. , – писал его биограф. Когда, оправившись, Кафка вышел на улицы Праги, там было полно недавних врагов – французов, итальянцев, русских. Главный вокзал носил имя не австрийского императора Франца Иосифа I, как до болезни, а президента США Вильсона (Nádraži Wilsonovo), а еще появилась улица 28 Октября (28. Října), названная так в честь дня провозглашения независимости Чехословакии. Кафка был далеко не одинок в ощущении, что попал в зазеркалье. И немецкий социалист-анархист Густав Ландауэр, которому не терпелось принять участие в революции, и временный канцлер Германии принц Максимилиан Баденский, делавший все, чтобы ее не допустить, очнувшись от гриппа, обнаружили, что революция свершилась без их участия. Философ и теоретик сионизма Мартин Бубер не смог из-за болезни дать ответа на самый животрепещущий вопрос своих единоверцев об отношении к передаче Палестины из-под османского ига под внешнее британское управление: не пробил ли час возвращения на Землю обетованную?

Испанские писатели и мыслители, чьи имена стали против их воли идентифицироваться со злополучным гриппом, отреагировали с присущей им изощренной витиеватостью. Благодаря оперетте, шедшей в Мадридском королевском театре по весне, когда накатила первая волна, и застарелой глубокой тревога за судьбы нации болезнь неразрывно связалась в их сознании с Доном Хуаном, неисправимым ветреником, служившим, со всеми его достоинствами и недостатками, своеобразным олицетворением испанского характера. По традиции в Испании принято отмечать El Día de Todos los Santos – День всех святых – спектаклем по конкретной версии этой легенды – «Дон Хуан Тенорио» [457] «Дон Хуан Тенорио» – опубликованная в 1844 году «религиозно-фантастическая драма в двух частях», в которой классик испанской поэзии и драматургии Хосе Соррилья-и-Мораль (1817–1893) в финале доводит дело до «счастливой» развязки – молитвенного предсмертного покаяния Дона Хуана и его вознесения на небо. . К ноябрю 1918 года, однако, испанцы подошли уже2 совсем не в настроении для такого зрелища. «В этом году Дон Хуан подоспел в самый неподходящий момент, – писал театральный критик Хосе Эскофет. – Извините, сеньор, мы не сможем почтить вас своим присутствием» [458] Davis, p. 109. .

А после пандемии многие испанские литераторы и мыслители принялись писать кто пародии на Дона Хуана, кто аналитические труды с целью переосмысления его образа как национального символа. Среди последних были и философ Мигель де Унамуно, и его друг, врач и мыслитель Грегорио Мараньон, перед этим, кстати, внесший большой вклад в исправление катастрофически складывавшейся в Испании эпидемической ситуации. Будучи, как и многие представители его поколения, сторонником евгеники, Мараньон считал испанцев народом «расово крепким», но исторически оказавшимся в неблагоприятной культурно-социальной среде, характеризовавшейся, в частности, бесправием и в целом, нелегкой долей женщин и детей. Для того чтобы нация в полной мере раскрыла потенциал, отпущенный ей природой, испанцам, по мнению Мараньона, следовало полностью изжить, стереть из своей памяти культ Дона Хуана вместе с подразумеваемой им свободой мужчин вступать в беспорядочные половые связи. В 1924 году он даже написал эссе о том, что нигде нет ни единого указания на то, что Дон Хуан, этот легендарный соблазнитель, оставил потомство. Не свидетельствует ли это о его мужском бесплодии или даже несостоятельности? Зная испанскую маскулинную культуру, можно смело утверждать, что худшего пятна на репутацию величайшего романтического героя XIX столетия было не придумать. Мараньон, можно сказать, сровнял его с землей.

Война погубила больше людей, чем грипп, лишь в Европе, а на остальных континентах верно было обратное. И если даже в европейской культуре пандемия привела к мощному психологическому сдвигу, то нет ничего удивительного в том, что в остальных частях света этот эффект носил еще более выраженный характер. В Бразилии уход испанского гриппа стал настоящим водоразделом между старым и новым временем. Врачи были в бразильском народе крайне непопулярны со времен затеянной Освалду Крусом в 1904 году принудительной вакцинации от оспы, но когда cariocas увидели, какие бесчинства творит безудержный грипп по всему Рио-де-Жанейро, они сами призвали на помощь его ученика и преемника, видного бразильского гигиениста Карлуса Шагаса [459] Карлус Шагас (1879–1934) – бразильский врач-инфекционист и паразитолог с мировым именем, в 1917–1934 гг. возглавлявший Федеральный институт сывороточной терапии им. Освалду Круса в Рио-де-Жанейро. . И о чудо: как только тот вмешался, так эпидемия будто по мановению волшебной палочки пошла на спад, – и с тех пор бразильцы относятся к врачам с высочайшим уважением [460] L. M. Bertucci, Influenza, a medicina enferma: ciência e prácticas de cura na época da gripe espanhola em São Paulo (Campinas: UNICAMP, 2004), p. 127. .

Бразилия пребывала в поисках национальной идентичности с самого момента обретения страной независимости в 1889 году, и неожиданно найти себя бразильцам помогли доктора. Что уникальным образом выделяет бразильцев из ряда других народов? Что объединяет всех бразильцев? Общие для всех бразильцев болезни, заявили врачи [461] A. Montague, ‘Contagious Identities: literary responses to the sanitarist and eugenics movement in Brazil’, PhD thesis (Brown University, 2007). . Бразилия – это не раса и не климат. Бразилия – это болезнь, общая для всех и объединяющая все социальные классы и этнические группы населения страны в единый бразильский народ. Именно врачи заявили об эффекте «бразилизации инфекцией», о том, что грипп превратил Бразилию в одну необъятную общую больничную палату, а затем эти идеи просочились и в литературу – и взбурлили в ней не исключено что и под усиливающими эффект впечатлениями, оставшимися в памяти писателей от карнавальных шествий на тему гриппа в Рио в 1919 году, по ходу которого местные группы «Полночный чай» и «Приют Всех Святых» распевали скабрезные песни об «испанской гостье».