Ольга Елисеева - Париж слезам не верит [litres]

Воронцов кивнул.

– Что тут можно предположить? Вероятно, ваш мост давно сгнил, народец каждый год просит управляющего разрешение починить и кататься безданно-беспошлинно. Но тот сговорился с соседями и получает от них часть навара. А мужички страдают. И еще любопытно, – Лиза перевернула пару страниц. – Здесь полотняная фабрика. В седьмом году, после запрета на торговлю с Англией, она закрылась. Народ разобрал станы по домам, и бабы понемножку ткали холст, отдавая коробейникам. У вас не учтен выход небеленого холста на продажу. Зато учтен сбыт бракованного полотна по бросовой цене – полушка за аршин. Куда оно пошло?

Михаил Семенович не имел об этом ни малейшего понятия.

– Вон на плане нарисована бумажная фабрика за рекой. – Лиза глянула в сторону все еще лежавшей на полу карты. – Осмелюсь предположить, что вы не один наследовали имение вашей тетушки. Обычно полотняные и бумажные фабрики строят вместе, чтобы использовать для второй отходы от первой. Когда земли делили, фабрики разорвали. Мне кажется, что ваш управляющий заставляет крестьян продавать холст по цене брака. Сам делит с соседями барыши, а мужики разоряются.

«Я все поправлю!» – хотел сказать Воронцов, но вовремя спохватился, что лично он уже ничего не сможет изменить. Ни наказать вора, ни починить мост, ни возобновить полотняное производство. Круглое со всеми его бедами, ставшее неожиданно таким понятным, уходило от него. В другие, заботливые, руки. Графом овладела досада.

– А сено? – спросил он.

– С сеном, ваше сиятельство, я и сама не понимаю, – виновато отозвалась девушка. – Можно я у мамы спрошу? Право же, она лучше разбирается.

– Делайте, как считаете нужным, – отозвался Михаил. – Это теперь ваше.

В его голосе прозвучало столько грусти, что Лиза невольно расстроилась.

– Хотите, я с вами разберу бумаги по другим имениям, и вы их тоже полюбите? – простодушно предложила она.

Воронцов не знал, сердиться на нее или смеяться.

– Может быть, Лиза так и следует поступить, – вздохнул он. – Плохо, когда руки доходят до своих владений лишь при продаже. Но я пока не в отставке, и времени у меня куда меньше, чем вы даже можете себе вообразить.

При этих словах барышня ужасно огорчилась. Она сделала вывод, что, таким образом, гость вежливо дает понять: как только купля закончится, его здесь больше не увидят. А ведь она почти привыкла к нему.

Конечно же, его сиятельство не изволил заметить мимолетной смены настроения собеседницы и, простившись, уехал домой, погруженный в собственные мысли. В субботу состоялось подписание всех бумаг. А за день до этого генерал в последний раз заглянул в Сант-Оноре. Оставались сущие мелочи. К часу должен был прийти нотариус, чтобы еще раз все проверить. В ожидании его визита Лиза показывала гостю коллекцию матушкиных гемм, с которыми Александра Васильевна не расставалась.

– Она в них ничего не понимает, но поскольку это подарок покойной государыни, то дороже у maman только этот портрет. – Девушка скосила глаза на изображение светлейшего князя. Лиза явно о чем-то хотела спросить, но не решалась.

Михаил Семенович подбодрил ее:

– Вас что-то беспокоит?

– Я не знаю, уместно ли об этом говорить, – начала барышня, а потом скороговоркой выпалила: – Все потихоньку судачат, будто государь намерен освобождать крестьян. Вы думаете, это правда?

Воронцов так опешил, что сел на стул без разрешения.

– Речь его величества в Варшаве… позволяет надеяться… Лиза, зачем вам это?

– А вы? Вы как думаете? – горячим шепотом повторила она.

Михаил внутренне подобрался.

– Я думаю, без этого не обойтись.

– Почему?

– Потому что грешно владеть людьми. Мы не турки.

– Многие разорятся, – сдвинув брови, сказала Лиза. – Вы, например, считали, сколько на этом потеряете?

Граф пожал плечами.

– У меня очень скромные потребности. За то время, пока служу, издерживал из своих доходов какой-то мизер. К тому же есть ведь недвижимость, земля, золото, коллекции картин. Все это стоит денег. Такие богачи, как мы с вами, несильно обеднеют.

– А семьи, у которых нет ничего, кроме имений? Как у моих кузин Раевских? – настаивала девушка.

Михаил потер ладонью лоб.

– Казна должна выкупать у помещиков и людей, и землю для них. Тогда разорения не произойдет.

– Тогда разорится казна, – рассмеялась Лиза.

– Ничего, – с неожиданной жесткостью прервал ее генерал. – В минувшую войну и ополчения, и квартирование войск, и формирование новых частей – все из дворянских карманов было сделано. А у крестьян и фураж, и лошадей, и дрова, и хлеб за так брали. Пора платить. Очень благородно отказываться от контрибуции, а своим не возвращать ни копейки!

Они не успели договорить, потому что явился нотариус, и беседу пришлось прервать. На этот раз Михаил Семенович покинул особняк со смешанным чувством. Ему вовсе не улыбалось открыто обнаруживать свои взгляды. Немного пугало, что Лизу интересуют подобные вещи. Но с другой стороны, чего ждать от барышни, ведущей хозяйство? К счастью, подписывала бумаги сама графиня. А то уж он беспокоился, что и тут Лиза будет всему дому голова.

Что же касается мадемуазель Браницкой, то она была удивлена столь твердыми суждениями графа. Между ним и Раевским выходила заметная разница, хотя оба желали по сути одного и того же. Александр, говоря о крестьянах, всегда впадал в исступление и призывал термидор на головы злодеев-помещиков. Воронцов же смотрел на дело практически и не видел в нем потрясения основ.

После заключения купчей Михаил не видел Лизу недели две. Он успел съездить в Мобеж и вернуться. По чести сказать, ему хотелось визитировать Браницких, но предлога для этого больше не было. Утром 27 апреля, в пятницу, Шурка настоял на том, чтобы командующий отправился с ним в Луврский салон смотреть картины. Нельзя сказать, чтобы Воронцов пренебрегал живописью. Но, служа в столице, он так ни разу и не вырвался в бывшую королевскую резиденцию – дела, недосуг. Христофорыч же изящными искусствами манкировал, но повесился бы, если б по приезде в Петербург не смог надменно бросить: «Видели мы этот Лувр – дыра!»

В Квадратном салоне специально для русской публики был выставлен новый конный портрет императора Александра кисти Крюгера. Уплатив положенную пеню, друзья вступили под своды Большой галереи, где толкались толпы народу. Бенкендорф повлек Михаила в глубину длинной, невероятно вытянутой анфилады. Ее стены с полу до потолка были завешаны картинами: большими и маленькими, круглыми и прямоугольными. Пейзажи, натюрморты, портреты, исторические полотна, изображения святых соседствовали в полном беспорядке, сплошным ковром покрывая каждый дюйм свободного пространства.