Ольга Елисеева - Париж слезам не верит [litres]

Ныне британская корона, предложив царю свое благородное соучастие в освобождении греков, наткнется лишь на запирательство и будет отодвинута от решения балканских дел. Иной оборот события примут, если Россия, уже ввязавшись в турецкую войну, окажется отвлечена новыми заботами. Тогда она вынуждена будет просить помощи державы знатной, всеми в Европе уважаемой и служащей примером политических добродетелей.

Вы спрашиваете, Ваше сиятельство, что за происшествие может отвлечь алчное внимание Петербурга? Смею ответить – восстание моих несчастных соотечественников. В настоящую минуту царь убежден, что сделал для поляков все, чтобы они прославляли его имя. Но конституция и сохранение армии не заменят нам ни свободы, ни отобранных земель. Лишь когда Польша будет восстановлена в границах 1772 года и вернет независимость, мы обретем покой. На этих условиях мои соплеменники готовы оказать Великобритании названную услугу. Она может потребоваться также, если русские начнут действовать во Франции против короля Луи. Все, чего мы просим, жертвуя своей кровью, это возрождение державных прав Речи Посполитой. Вашего сиятельства нижайший слуга князь Адам Чарторыйский.

P.S. Прошу покорно ответное послание передать через вручителя сего генерала Малаховского, преданного патриота Польши и горячего поклонника Великобритании».

Дочитав до конца, Казначеев почувствовал, что у него кружится голова, а по губам ведет холодком – верный признак скорого обморока. Он засунул бумажку за пазуху, сел на землю и привалился к дубу. Крайняя слабость овладела им. Только страх быть найденным возле трупа придал Саше сил. Он не без труда снял мундир, располосовал рубаху, перетянул бедро, а потом, опираясь на саблю, побрел к лошадям. Добрый мерин позволил хозяину кое-как взобраться в седло и ни шатко ни валко понес его прочь из Венсенского леса.

На следующее утро командующему доложили, что его желает видеть какой-то француз, представившийся Эженом Ожеро, бывшим полковником. Воронцов досадливо нахмурился. Он был занят. Письмо, привезенное вчера Казначеевым, жгло руки. Михаил прочитал его сразу. И сразу же знал, что с ним делать. Но, по своему обыкновению, отложил окончательное решение до «утро вечера мудренее». Встал, еще не было шести, умылся холодной водой и сел писать рапорт государю. Нужно было изобразить происшествие с дуэлью. К рапорту прилагались показания полковника Казначеева о причине поединка. А кроме того, злополучное письмо. В столь щекотливом деле граф не позволил себе никаких комментариев.

Но это не значит, что их у него не было. Адам Чарторыйский – бывший министр иностранных дел и бывший друг царя. В момент нападения Франции на Россию он находился в Варшаве, где его отец собрал сейм, провозгласил восстановление независимости и потребовал от всех поляков на русской службе сложить с себя мундир. Что сын и сделал. Когда же русские войска в обратном шествии вернулись на польские земли, Адам стал закидывать венценосного друга меморандумами, умолял не мстить полякам, а даровать им все то, за что они сражались, добровольно, в качестве жеста милосердия. Сие благородное самоотвержение должно было купить сердца пылкой нации. Странно, но Александр именно так и поступил. Все признавали, что в ореоле этой глупости государь был воистину велик!

Сейчас перед Воронцовым на столе лежал документ, самым наглядным образом изобличающий плоды насильственной любви. Поляки хотели бунтовать, впрочем, как и всегда. Михаил Семенович сознавал, что столь секретную бумагу нельзя переправить в Петербург с простым курьером. Надобен особый посыльный, способный не только довезти пакет, но и незаметно вручить прямо в царские руки. Таковым был Бенкендорф, уже заканчивавший дела с Ришелье. Следовало ознакомить его с содержанием письма, дабы забывчивый Христофоров сын принял дело как кровное. И вот, когда командующий уже привел мысли в порядок, ему доложили об Ожеро.

– Препроводите, – недовольно поморщился он, пряча письмо в ящик стола и поворачивая ключ в замке.

В светлый графский кабинет вошел человек лет тридцати с небольшим. Среднего роста, пропорционально сложенный и довольно изящный. Голову он клонил немного набок, как бывает с людьми, которым прострелили шею. Лицом гость напомнил Воронцову его друга, генерала Сен-При, эмигранта на русской службе, в конце тринадцатого года умершего в Вильно от ран. Это, помимо воли, расположило Михаила Семеновича к посетителю.

Вошедший церемонно поклонился. А когда граф указал ему на стул, остался стоять, как бы подчеркивая: они были и остаются врагами, снисходительность победителя неуместна. Во всем его облике сквозила какая-то нервная щепетильность. Воронцов обратил внимание на старенький фрак с засаленными лацканами и безупречно застиранные воротнички. Было видно, что внешняя опрятность давалась господину Ожеро не без труда. Однако посетитель из последних сил старался скрыть, что нуждается.

– Ваше сиятельство, – произнес он. Голос у него был мягкий и спокойный. – Совершенно случайно до меня дошли слухи о вчерашней дуэли. Не стоит удивляться, в Париже новости за час становятся общим достоянием. Я имел несчастье знать господина Малаховского в Москве. Я видел то, что происходило в этом монастыре. Вот, – гость протянул Воронцову, несколько листов, исписанных каллиграфическим почерком, – мои показания. Возможно, они подтвердят перед судом слова господина Казначеева и тронут сердце вашего государя.

С этими словами он поклонился и собирался уже идти, но граф остановил его. Михаил Семенович встал, вышел из-за стола и, приняв бумаги, протянул гостю руку.

– Господин Ожеро, мне трудно выразить вам свою благодарность. Без сомнения, то, что вы здесь изложили, будет принято во внимание императором и смягчит участь моего адъютанта.

По хмурому лицу посетителя мелькнуло подобие улыбки. Было видно, что давняя история мучила его, и вот теперь явился случай развязаться с угрызениями совести.

– Генерал Малаховский подлец, – заключил он. – Но там было много подлости.

– Согласен с вами, – кивнул Михаил Семенович, выжидая, что еще скажет гость.

И тут Ожеро прорвало:

– А знаете, – с неожиданным вызовом бросил он, – я тоже был в плену, после Березины. И с нами тоже не церемонились.

– Не стану спорить, – вновь кивнул Воронцов. – Но не мы к вам пожаловали.

– Но вы сейчас стоите в Париже!

– Не имею причин извиняться. – Граф сухо кивнул.

Ожеро снова повернулся к двери, чтобы уйти, но хозяин кабинета еще раз удержал его.

– Вы родственник маршала?

– Брат.

– Поддерживаете с ним связь?

– Как? – Гость пожал плечами. – Он в Голландии. Границы перекрыты.