Ольга Елисеева - Париж слезам не верит [litres]

Худший вопрос из всех возможных. Следовало замять инцидент, но Малаховский полез на рожон.

– Чищу стойло! – рявкнул он. – Не вмешивайтесь, полковник! Езжайте своей дорогой!

Ожеро направил лошадь прямо на генерала.

– А у вас есть письменный приказ о расстреле пленных? Немедленно прекратите самоуправство! Дикарь!

– Проваливайте!!! – Рык Малаховского перешел в хрип. – Хуже будет!

– Я доложу о ваших действиях выше по начальству! Это нарушение устава!

Полковник развернул коня обратно к воротам, показывая намерение немедленно ехать жаловаться. Но тут нервы у Малаховского окончательно сдали, он выхватил пистолет и, не целясь, выпалил во всадника. Когда пороховой дым рассеялся, Саша увидел, что Ожеро висит на лошади, едва удерживая узду. Пуля попала ему в шею, кровь ручьем заливала белый форменный нагрудник. Полковник все же нашел в себе силы ударить лошадь в бока и ускакал прочь из монастыря. Далеко ли он уехал, неизвестно. Но поляки не стали его догонять.

Малаховский скомандовал: «Пли!» Грянул недружный выстрел, люди вокруг стали падать, и Казначеев, ощутив боль в плече, упал вместе со всеми. Их не добивали. Все равно сдохнут. Сам Саша думал так же и некоторое время лежал, ожидая, когда над его головой разверзнется небо. Постепенно он впал в забытье, больше от усталости и голода, чем от раны. Пришел в себя только ночью, потому что его укусили за ногу. Казначеев задрыгал сапогами и открыл глаза. Стая собак кружила вокруг расстрелянных, а одна вскочила ему на грудь и лизала кровавую дырку в плече.

Согнав ее, Саша не без труда выбрался из-под кучи тел. Собаки не стали нападать – вокруг хватало добычи, которая не дергалась и не ругалась. Стояла кромешная тьма. Монастырский двор не озарялся ни единым огоньком. Ворота были все так же открыты. Даже часовых на них не выставляли. Зачем? Бояться оккупантам было некого. Медленно, едва переставляя ноги, адъютант поплелся к выходу. Улица, еще более темная, чем монастырь, приняла его в свои холодные объятья.

Все что угодно могло случиться здесь. Напасть стая бродячих собак, не таких сытых, как давешние. Наехать французский патруль. Рухнуть один из горящих уже совсем близко домов. Казначеев имел шанс просто умереть от изнеможения и потери крови. Но… Бог миловал. Странным, противоестественным образом, вопреки логике и здравому смыслу, Саша выжил. Он блуждал по городу в поисках пропитания, ночевал в подворотнях и брошенных домах, держась подальше от людей – своих и чужих – ибо в Первопрестольной помимо французов обретались разные личности, оставшиеся, чтобы поживиться в мутной воде. Были среди них и такие, кто специально искал и добивал умирающих, находя в этом необъяснимое удовольствие.

Всех бедствий, пережитых Казначеевым в Москве, невозможно было описать. 27 сентября, после того как Великая армия потекла вон из города, он вышел на Владимирский тракт. Поспешавшие к оставленной неприятелем столице казаки графа Орлова-Денисова наткнулись на него у заставы. Взяли на круп и через день бестолковой езды все-таки доставили к своим.

Дальше служба Казначеева была обыкновенной. Месяц он провалялся в Можайске. Потом о нем вспомнил генерал Балашов, затребовал к себе. В начале зимы Саша захотел вернуться в действующую армию. Перешел Березину и уже в заграничном походе попался на глаза Воронцову.

– Сейчас по приезде вы напишете рапорт и сядете под арест, – сказал ему граф на обратном пути в карете. – Через трое суток вас выпустят. Далее поступайте, как считаете нужным. Государь снисходителен в вопросе о дуэлях. Но даже если дело не пойдет законным путем, вас ждет разжалование.

Адъютант кивнул.

Париж

Ящик был из красного дерева с окованными серебром углами. Его внутренность, обитая ярко-зеленым бархатом, имела неглубокие ложи для пистолетов и пороховницы. Изящное творение итальянской фирмы братьев Коминаццо – знаменитых на всю Европу продавцов легкой смерти. Коробка с дуэльным оружием лежала на столе графского кабинета. Лучшая пара из коллекции Воронцова. Сегодня утром Михаил Семенович достал ее в ожидании разговора с Казначеевым.

Три дня Саша провел на гауптвахте, затем явился к командующему, получил бумагу с выговором и дал подписку об отказе от поединка. Оба знали, что это ложь, а так как воспитание заставляло их избегать обманов, чувствовали сильную неловкость.

– Я все же не понимаю, – начал было Воронцов, – зачем именно стреляться? – Все он прекрасно понимал. Но должен был испытать последнее средство. – Можно подать рапорт. Изобличить Малаховского как изменника и палача.

– Я единственный свидетель, – веско заявил полковник. – Остальные в земле. Одного моего слова будет недостаточно. Малаховский от всего отопрется.

Граф повернулся к нему спиной и нервно забарабанил пальцами по подоконнику.

– В конце концов, Александр Иванович, вы штабной офицер, вы дурно стреляете… А Малаховский слывет бретером.

– Это не важно, – с удивительным простодушием отозвался адъютант. – Если есть на свете справедливость, то ему не жить.

Лицо графа исказила болезненная гримаса.

– Один мой друг, капитан Арсеньев, на ваш манер считал, что дуэль – суд Божий. Вздумал стреляться из-за невесты с графом Хребтовичем, тоже поляком, представьте себе. У нас в полку тогда намечалось три дуэли. Две пары я помирил, а собственного друга не смог. Ухлопали Дмитрия, с первого выстрела. И вам могут башку продырявить.

– Значит, так должно быть, – спокойно сказал Казначеев. – Я знаю историю с Арсеньевым. Граф Хребтович тогда вынужден был уехать из Петербурга: его подлость в сманивании чужой невесты из-за дуэли стала всем известна. Если убьют Малаховского, он будет наказан. Если меня, то, благодаря огласке, о причине поединка узнают в свете, и ему уже шила в мешке не утаить. Странно звучит, Михаил Семенович, но мертвому мне поверят больше, чем живому.

– Возьмите хотя бы мои пистолеты, – сказал граф. – Вы уверены, что секундантов там не будет?

Адъютант кивнул.

– Я не хочу никого вмешивать с нашей стороны. И так у вас будут неприятности. Сначала Малаховский возмущался нарушением правил. Педант. – Сашины губы презрительно искривились. – Но когда я напомнил ему, что он теперь служит в русской армии, а у нас законы насчет поединков весьма строги, ясновельможный пан изволили с крайнею неохотою согласиться.

– Даже помолиться за вас и то толком нельзя! – с раздражением бросил граф. – Ступайте.

Казначеев взял коробку со стола и ровным шагом проследовал к двери. Он знал, что его сиятельство, чуть только створки захлопнутся, сядет работать и будет остервенело лопатить бумаги одну за одной, лишь крайней сосредоточенностью выдавая внутреннее напряжение.