Ольга Елисеева - Париж слезам не верит [litres]

Новое приказание повлекло колонну с пленными к Новоспасскому монастырю. Москва – очень большой город, если ходить по нему пешком. По дороге люди падали. Сперва товарищи, сами едва державшиеся на ногах, тупо останавливались и ждали, пока рухнувший поднимется: понимали, если нагнутся, тоже окажутся на земле. Но после того как полковник Вельсович, потеряв терпение, просто пристрелил одного, остальные стали подхватывать немощных под руки и тащить, сколько смогут.

Низенькие красные стены Новоспасского хорошо было штурмовать с ватагой ребятишек – они утопали в кустах крыжовника. В прежние века монастырь был и грозен, и разоряем неприятелем – все, как полагалось уважающей себя обители. Он давал приют князю Пожарскому перед штурмом Кремля, получал царские дары, украшался при Никоне… Но вот уже столетие дремал тихо, разрастаясь хозяйством и не грезя смутой. Кто бы мог подумать, что ровно через двести лет поляки придут снова и будут ломиться в чугунные ворота, пугая галок…

Еще до появления конвоя с пленными обитель визитировало панство из уланского полка генерала Зайончека. Оно намеревалось квартировать здесь, а заодно и прогуляться по ризницам. К моменту прибытия колонны шел уже азартный грабеж. Первое, что увидели русские справа от ворот, было несколько сваленных в кучу тел: старец в скуфейке, человек десять мальчишек, видно, послушников, в замусоленных подрясниках, а возле них люди с бинтами и в неполном обмундировании – раненые. Должно быть, незваные гости разорили госпиталь.

Пленных прогнали мимо Покровской церкви, в которую стаскивали вещи из окрестных домов, превращая ее в казарму. Казначееву запомнился огромный розовый матрас, который четверо кавалеристов заталкивали внутрь, призывая на помощь Матку Боску Ченстоховску. Через порог Преображенского собора вели лошадей. Сразу за Знаменской церковью начиналось кладбище. Здесь пленным и велели сесть на землю. Люди повалились ничком на дорожках между оградами, а когда потянуло вечерним холодом, стали сползаться вместе, чтобы согреться. Центральная часть монастыря озарялась сполохами костров. Из узеньких окон братского корпуса лился яркий свет – благо свечей хватало. Слышались хмельные выкрики. Победители гуляли, хором распевая: «Шла Марыся с огорода!» Из ризницы протопал кавалерист, неся на руках целую груду серебряной посуды. Лежавший рядом с Казначеевым худенький ополченец, как оказалось, семинарист, процитировал из Ветхого Завета про Валтасара. Де питье из священных чаш не пошло тому в прок.

На парня зашикали. Ну и где суд Божий? Что-то не видно, чтобы ляхам мерещились по стенам угрожающие надписи! Семинарист тоненько вздохнул, спрятал в ладонях грязное лицо с первой мальчишеской бородкой и прошептал:

– Увидите.

Однако увидеть им довелось совсем иное. За утро оккупанты дрыхли долго – праздник удался. Казначеев посчитал, что сегодня он уже четвертые сутки без хлеба. Усталость притупляла голод. Но не жажду. Губы у всех потрескались, языки стали шершавыми, горячими и плохо умещались во рту. Роса, щедро облепившая траву и волосы, пришлась как нельзя кстати. Встав на колени, люди слизывали ее с чугунных столбиков оград и запотевших, как бутылка в погребе, гранитных надгробий. Если в первые дни нестерпимо хотелось мочиться, то теперь это делать было просто нечем.

Семинарист помер. Прямо ночью. Застыл, как птичка, с приклоненной к груди головой. Не иначе Бог помиловал парня. Оказалось не его одного. Оклемавшиеся к полудню поляки ходили по двору снулые, ища, чем бы опохмелиться. Пленные насилу добились от них разрешения убрать тела. Охранник ткнул пальцем в Казначеева и в какого-то драгунского капитана, жестом показав, куда нести трупы. Это была все та же куча справа от ворот, которую уже начали растаскивать собаки.

Сам монастырь оживал. Помаленьку незваные гости пришли в себя и занялись увлекательным делом: одни вытаскивали из собора иконы в тяжеленных серебряных окладах, разрубали их на части и делили добычу. Другие щипцами выдирали алмазы и изумруды из венцов, риз и напрестольных крестов. Изнутри храма слышались глухие удары кирок о камни, это в поисках драгоценностей вскрывались богатые усыпальницы под церковью. Вскоре к куче свежих покойников прибавились истлевшие кости, вышвырнутые из собственных могил.

Очень скоро выяснилось, что запасов еды в Москве почти нет. Французские фуражирные команды заглядывали даже в монастырь, но были прогнаны союзниками, которые сами подметали по сусекам последнюю муку пополам с пылью. Эйфория первого дня улетучилась. Грызть скатный жемчуг ляхи не могли, а все мало-мальски годившееся в пищу было либо конфисковано французскими отрядами, рыскавшими по городу, либо сгорело. Пожар так и не удалось потушить, целые слободы пылали, пропитав воздух стойким запахом гари. Черные хлопья долетали из-за стены и кружились по двору.

Между тем пленные роптали. И гул их голосов становился все громче. Правда, иные так ослабели, что уже не могли встать, но это не мешало им стенать и посылать проклятья:

– Накормите нас, или расстреляйте! Выберите что-то одно! – доносилось с монастырского кладбища.

Эти звуки в купе с недовольным ропотом собственных солдат в конец разозлили генерала Малаховского. С каждым днем буйная ватага соплеменников все меньше походила на воинское подразделение. Они огрызались, не слушали приказов и нагло отвечали страшим по званию. Когда на простенькую просьбу закрыть ворота, чтобы с улицы не забегали чужаки, полковник Вельсович услышал от лейтенанта Сабесского: «Срать я хотел на твои требования! Литвин поганый! Почему я должен тебе подчиняться? Наш род ведется от королей!» – стало ясно, что «золотая вольность» торжествует во всей красе.

Малаховский решил убить двух зайцев одним выстрелом. Во-первых, избавиться от пленных: все равно их нечем кормить. А во-вторых, акт устрашения, должен был подействовать и на своих, напомнив о дисциплине. Русские и сами мерли себе потихоньку, из сотни на кладбище ползало еще человек тридцать. Последних выгнали к кирпичной стене, где трупы, сваленные раньше, уже заметно смердели. Саша был даже рад, что все закончилось. Чего, спрашивается, тянули?

Взвод поляков выстроился напротив. В это время в так и не закрытых воротах появился всадник. Он был в драгунской форме, и Саша узнал мельком виденного на Арбате полковника Ожеро.

– Эй! Сюда мои ребята не заглядывали?! – крикнул он Малаховскому по-французски. – Поехали в эту сторону фуражирами! С ног сбился, не могу найти!

Генерал, вместо того чтобы вежливо отвязаться от француза, вскипел:

– Я пастух твоим фуражирам?! Проваливай!

– Э, э! Полегче! – рассердился Ожеро. – Какого дьявола? Я вас ничем не оскорбил! – он огляделся по сторонам. – А что это вы тут затеяли?