Ольга Елисеева - Париж слезам не верит [litres]

Дорогой Саша получил нагайкой, но поскольку всех вокруг охаживали, как коров, смирился. Часа в два дня их пригнали к Поклонной горе, отстоявшей от города версты на три. Здесь авангард французской армии был уже выстроен королем Неаполитанским для торжественной встречи императора. Казначеев впервые увидел вблизи маршала Мюрата. Удивительно красивый мужчина с длинными черными локонами ниже плеч, в кричащей накидке – чуть ли не мантии – поверх кавалерийского мундира, он держал в руке шляпу с таким числом разноцветных перьев, что походил на петуха, оторвавшего себе хвост и вертевшего его, не зная, что с ним делать.

Через несколько минут перед авангардом остановилась группа всадников – Бонапарт в окружении свиты. Корсиканец слез с лошади. Довольно грузно. Выбросил вперед руку, в которую кто-то из генералов положил свернутую в трубку бумагу – план города. Помимо своей воли Казначеев вытянул шею, наблюдая за происходящим. Полчаса французы пялились в сторону Первопрестольной. Ничего не происходило. Наполеон несколько раз подносил к глазу подзорную трубу, потом приказал дать выстрел из пушки, как бы оповещая затаившихся московитов о своем нетерпении.

Ничего.

Наконец его величество махнул перчаткой, приказывая войскам двигаться в сторону города. В ту же секунду поднялся весь авангард, а следом стоявшая за ним часть центральной армии. Конница и артиллерия скакали во весь опор, пехота бежала. Топот, скрип колес, стук оружия. Земля загудела, словно в ее недрах было пусто. Пыль разом поднялась и не оседала, пока Великая армия по щелчку пальцев не остановилась как вкопанная у Дорогомиловской заставы. Пленных тоже пригнали сюда. Саша никогда не был в Москве и не чаял посетить ее таким манером. Город показался ему очень странным. Он гудел. Слабо, но явственно. Отчего рождался этот звук, никто не знал, пока не переменился ветер, и со стороны реки не потянуло гарью.

Между тем Бонапарт терял терпение. Несколько раз его наглотавшиеся пыли солдаты возобновляли крик: «Vive Napoléon!» Но их хриплые голоса срывались от ветра. Погода была солнечная, однако странные порывы, вызванные тягой пожара, едва позволяли держаться на ногах. Словно тысячи печей одновременно открыли заслонки и повеяли обжигающим воздухом. Вскоре показались и клубы дыма. Наполеон спешился возле Камер-Коллежского вала и снова застыл в ожидании. Кажется, он уже догадался, что ему никто не принесет ключей, но все еще надеялся на депутацию почетных граждан. Может быть, русские настолько дики, что не знают, как встречать победителей? А может быть, мирные жители его просто боятся? Император махнул рукой, заиграла музыка, пехота и конница стройными рядами двинулись в город.

Миновало десять минут, полчаса, час. Терпению корсиканца пришел конец. И в тот миг, когда он уже собирался садиться на лошадь, чтобы самому ехать во вражескую столицу, к нему во весь опор подскакал неаполитанский петух. Теперь перья красовались у Мюрата на голове, но вид он имел растерянный и, докладывая, несколько раз развел руками, что было уж совсем не по уставу. Пленные переглядывались, не понимая, в чем дело. К ним подлетел адъютант Бонапарта поляк Вельсович, он что-то бросил командиру конвоя генералу Малаховскому. У того вытянулось лицо, и оба они почти в один голос закричали, обращаясь к ничего не понимавшим русским:

– Что это значит?! Ваш город пуст! Кто-нибудь скажет правду?!

Пленные молчали, зная о случившемся не более Бонапарта. В воздухе засвистели нагайки. Послышались гневные выкрики на польском. Кажется, добрые соседи использовали любую возможность, чтобы хорошенько всыпать вчерашним разорителям Варшавы. Император между тем пребывал в неспокойном состоянии. Он мял печатку, несколько раз засовывал ее в карман, потом с треском натянул не на ту руку. Стоявшие близко от него ряды солдат шевелились, нарушая команду «смирно». Люди переглядывались, пожимали плечами, повторяя слова «дьявольщина» и «ловушка». Радостные минуту назад, французы стали насторожены и злы. Праздник оказался испорчен.

По знаку Наполеона ему подвели низенькую арабскую лошадь, очень изящную, но почти дамскую. Авангард армии, не останавливаясь, шел в город. За императором двинулась конница. Пленных тоже повлекли вослед, хотя уже никакой триумфальной надобности в них не было. Проехав Ямскую слободу, Бонапарт спешился на берегу Москвы-реки и сел на косогоре, наблюдая, как его войска заполняют улицы. Пехота и артиллерия тянулись по мосту, верховые искали броды. На другом берегу войска разделялись на небольшие отряды и постепенно занимали караулы. Арбат был пуст. Направив коня по сему славному проспекту, император вглядывался в пустые окна с сорванными занавесками. Витрины еще не были разбиты, и многие вещи лежали на своих местах. Но город без хозяев пугал.

Единственные обитатели Москвы, которых корсиканец увидел в этот день, были француз-аптекарь с семейством и раненый французский полковник Ожеро, брат маршала, накануне поставленный к ним на постой. Они с любопытством прилипли к стеклу. Бонапарт подъехал к дому, задрал голову и несколько мгновений смотрел на забытых горожан, отчего госпожу аптекаршу сморило. Затем, ни слова не говоря, Наполеон двинулся дальше. Так он доехал до Боровицких ворот, окинул насмешливым взором красные стены Кремля и бросил через плечо:

– Voilà de fières murailles! [16] Вот гордые стены! ( фр .)

После чего удалился внутрь.

Некоторое время пленные топтались в виду круглой Кутафьей башни, но в Кремль их не пустили. Вместо этого разбили на группы и под конвоем разделившихся поляков повели, огибая стену, вниз к реке. «Тут нас и потопят, – устало подумал Казначеев. – Была нужда все утро бегать?» Вероятно, так считали и ляхи. Потому что, когда подскакал адъютант Мюрата и стал им что-то втолковывать, махая рукой в сторону Тверской, конвоиры огрызались, не желая выполнять приказ. Молодой человек, тоже красавец и тоже в перьях, разразился гневной итальянской тирадой, поминая Пресвятую Деву, тысячи чертей, свою мать и польских кобыл. Результатом его препирательства с генералом Малаховским было движение части пленных в Замоскворечье, а части в обратную сторону, к Тверской и Симонову монастырю. Как оказалось, в последнем уже размещаются французские артиллеристы – старые Сашины знакомые. Оставаться здесь было нельзя.

Снова сели на землю и снова ждали. Конвой изнывал. Торчать, как пришитые, к злодеям-русским, наблюдая, как собственно французские соединения – белая кость Великой армии – на все накладывают руки! По городу уже растекались фуражирные отряды. Офицеры без разбору совались в богатые дома, желая расположиться с комфортом. По списку полки получали разрешение приступить к грабежу – честная солдатская добыча не должна ускользнуть от усталых воинов. Часам к четырем Казначеев был уже убежден, что пристрелить их было бы милосерднее. Многие из его товарищей, намучившись в предыдущие дни, просто лежали на земле, впав в полузабытье. Иные еще просили пить, за что получали кто нагайкой, кто сапогом, но не унимались. Неужели трудно было напоить их, когда спускались к реке?