Ольга Елисеева - Париж слезам не верит [litres]

– Что это? – спросил Вигель у кучера-француза.

– Да, русские черти нагородили тут своих палок! – отозвался тот, принимая седока за соотечественника. – Не слышно, скоро они уберутся?

Вигель заверил, что срок недалек, а сам намотал на ус. Стоит опросить и местных. За неумение ладить с ними Воронцова по голове не погладят. Въехав в Мобеж, советник приметил торговца квасом, блинную и баню, как положено, в зарослях лопухов. Сам командующий находился в Париже, и это гость тоже взял на карандаш: шляется по столицам, оставив корпус на попечение штабных – откуда взяться дисциплине? Как человек сугубо штатский Вигель полагал, что в армии люди постоянно должны ходить строем и, если им скомандовать: «вольно», – они непременно попадают.

Прибывшего встретил Алекс Фабр и определил на квартиру, любезно пригласив принять участие в общем обеде, который, по распоряжению Воронцова, накрывался в его доме человек на триста – для офицеров и чиновников, служивших в оккупационной администрации. Ели без особых изысков, зато сытно и за графский счет, что всех устраивало. Однако Вигеля эта вельможная щедрость взбесила. Он не переносил аристократов. Его отец, мелкий симбирский дворянин, отдал сына на воспитание к князьям Голицыным, в их доме юнец натерпелся высокомерного хамства и навсегда усвоил: топчи того, кто ниже, добивайся самого отъявленного раболепия – тогда ты истинный барин. Всякий, кому знатность и богатство давались без труда, вызывал у Филиппа Филипповича чувство непримиримой вражды. И советник, заранее возненавидел хозяина здешних мест.

Распаковав саквояжи, он отправился прогуляться по Мобежу, зашел в лавки, церковь, ланкастерскую школу, больницу. Охотно знакомился с офицерами, рассказывал питерские новости, попутно узнавал то одно, то другое о здешней жизни. Веселый и обходительный, Вигель легко завязывал разговор. К обеду его уже многие знали, и за графским столом Филипп Филиппович чувствовал себя почти уверенно. Высокий готический стул с резной спинкой во главе оставался пустым, и советник понял, что это место хозяина. Он приметил, что гости то и дело по привычке поворачивают туда голову, чтобы понять, как командующий реагирует на сказанное, и только потом спохватываются, что Воронцов не с ними. При этом на лицах отражалась досада, а не облегчение.

Стоило Филиппу Филипповичу вполголоса пошутить, что дух начальника, должно быть, негласно присутствует в доме, надзирая за собравшимися, как к нему разом оборотились несколько человек, и советник почувствовал себя под скрещением негодующих, острых, как шпаги, взглядов. А ведь он не сказал ничего обидного! Но здесь на графский счет острить не полагалось. Все, что делал Воронцов, признавалось прекрасным, справедливым, разумным, исполненным благородства и пользы для человечества. Люди льстили командиру за глаза и упивались необъяснимым счастьем. Это было похоже на помешательство. Три положенных в обед тоста оказались подняты за здоровье Михаила Семеновича. И ни одного за государя или возвращение в Отечество. Это характерное недоразумение Вигель решил отметить в докладе.

После трапезы он направился к корпусному священнику отцу Василию, попутно заметив, что и храм в Мобеже был заложен в честь Архистратига Михаила. Губы советника собрались в пунцовую точку: ему представилось, что, зайди он в церковь, и там, на иконе будет выписан портрет графа с крыльями и огненным мечом в руке. Здешние жители открыто нарушали заповедь: не сотвори себе кумира.

Отец Василий тем временем попивал чай с бубликами. До вечерней службы оставалось два часа. На открытой веранде его дома стоял стол, на столе самовар, сахарница, блюдце с медом и второе – с нарезанными сотами. У ножки стула терся котенок, которому только что налили в миску сливок. Вокруг царило благорастворение воздусей. Явление чиновника из самого Петербурга не повергло священника в трепет. Он позвал попадью и приказал подать второй прибор, осведомившись, не желает ли гость конфитюров.

– Это нам, здешним сидельцам, хочется меду. А вам, наверное, любопытно попробовать парижских лакомств?

Советник не отказался. Опростав две чашки под неспешный звон точильного станка с улицы, гость начал осторожный разговор, как здесь что. Охотно ли служивые посещают храм, наблюдается ли охлаждение к родине, жалобы на скорый вывод домой? Отец Василий, не будь дурак, разом смекнул, что за гусь залетел к нему во двор. Но виду не подал.

– Здешний корпус наблюдал сам император во время последнего приезда, – дипломатично заявил он. – И выразил его сиятельству особливое удовольствие.

– Сие в столице известно, – нетерпеливо дернул плечом Вигель. – А что до духа войск? До любви к монаршей особе? Говорят, граф трактует русского солдата на манер иностранного? Завел суды, запретил наказания. Наших-то людей словами не проймешь…

– Христос словами любовь проповедовал, – возразил священник.

– Вы что же, графа с Господом равняете? – чуть не подскочил советник.

Но отца Василия не так-то легко было смутить. Еще совсем молодым – борода еле пробивалась – он служил полковым священником в армии светлейшего князя Потемкина. И вместе с другими отцами ходил с крестом впереди войск сначала на очаковские, потом на измаильские стены. В драной рясе служил молебны на руинах поверженных крепостей. И за храбрость имел солдатскую медаль на георгиевской ленте, а из рук матушки-императрицы – алмазный наперсный крест.

– Вы моих слов не передергивайте, – спокойно возразил священник. – Человек – не скотина. Ему и русским языком растолковать можно. Без шпицрутенов. Его сиятельство – требовательный командир.

«Бывает и деспотичен», – про себя добавил настоятель, но вслух говорить не стал.

– А как объяснить, что в корпусе свободно собирается масонская ложа? И многие офицеры ее яростные адепты? – прокурорским голосом вопросил Вигель.

– Сие прискорбно, – согласился отец Василий. – Но государь походных лож не запрещал, сам в них не однажды участвовал. А коль есть такой пример, то паства увещевания слушает вполуха. Не с хвоста рыба гниет.

– Блудомыслия в людях нынче много, – продолжал настаивать гость. – А граф его поощряет. Офицеры свободно за столом говорят о конституции, о вольности для крестьян. В России о таких вещах беседовать остерегаются.

– Весьма странно, – вздохнул отец Василий. – Ибо польская речь императора была слышна как в Париже, так и в Петербурге и много шуму наделала, взволновав умы. Стоит ли графа упрекать за то, что его люди обсуждают текст, напечатанный во всех газетах?

Вигель начал трясти коленкой, что служило у него знаком крайнего раздражения. Он ожидал встретить в попе союзника. Однако упрямец стоял за Воронцова горой.