Оливье Гез - Исчезновение Йозефа Менгеле

Никогда еще Менгеле не было так одиноко, как в эту грозовую ночь. Пока он, покусывая усы, изливает желчь, молнии то и дело прорезывают тьму, а с неба грохочет так, будто холм с притаившейся на нем фермой Санта-Лусия обстреливают русские «катюши». Ад и преисподняя, бормочет он сквозь зубы. Бог знает, как низко он пал за три прошедших года, крохотный тщедушный человечек, стремглав катящийся под откос, безвестный, никому не нужный, цепляющийся только за две тонкие ниточки, эту семью венгров, которая рано или поздно его выдаст, и надоедливого Герхарда, полнейшего неудачника, вот еще нацистик бразильский. И эти тонкие ниточки могут порваться в любой момент. Какой ужас! К рассвету Менгеле, весь в поту от страха, наконец рухнул в кровать.

Залитый ярким светом перекресток окружают высокие здания без окон и дверей, у них на крышах трубы, вздымающиеся в небеса; воняет горелой плотью. В самом центре стоит Менгеле; он помолодел на двадцать лет, на нем военный мундир эсэсовца с эмблемой-черепом. Лощеные сапоги шлепают по лужам крови, эти кровавые лужи на площади повсюду, над ними вьются жадные черные птицы. Менгеле оборачивается туда и сюда, не в силах сориентироваться; он различает восемь выходов, но какой из них выбрать? Справа долетает глухой шум, он перекатывается – все громче и громче барабанный бой, он грохочет, выкрики и собачий лай, да, это псы, свора псов где-то совсем рядом. Менгеле бросается налево, пробегает узенький переулок, чавкая сапогами по крови, но звери все ближе, он не видит их, но слышит и тогда изо всех сил бежит быстрее, вот еще поворот налево, направо, снова налево, он задыхается. Вдруг истерический визг смолкает, и разливается запах обугленного мяса. Теперь Менгеле слышит только бешеный стук своего сердца. И еще непрерывное посвистывание, когда он оказывается у следующего поворота. Из-под правой руки вдруг взмывает вверх кобра, преграждая ему путь прямо к бюсту Гитлера. Скрепя сердце он бежит влево, по длинному коридору, где на стенах тысячи репродукций Богоматери, на них дрожат отблески от семисвечников. Ему холодно, мучают голод и жажда, он по щиколотки в крови, это струйки крови сквозь стены просачиваются и в коридор. Но вот, кажется, мелькнул луч надежды: в конце туннеля он видит яркий сноп света, оттуда доносятся голоса и знакомый женский и детский смех, наконец-то он выберется из лабиринта. Проклятье, он на том же самом перекрестке; он бегает по кругу. На террасе одного из зданий, стоящих на площади, люди вовсю пируют, играет музыка. Вот его кто-то заметил, встревоженно говорит что-то остальным, и те уже свешиваются с балкона, показывают пальцами, смеются, свистят, кидают в него косточки оливок, помидоры, метают стрелы, даже опрокидывают котел с негашеной известью, как в Средние века. Менгеле поднимает сжатые кулаки, но губы сомкнуты, он не издает ни звука. Кажется, на террасе он различает Сассена, Руделя и Фрицша: они чокаются бокалами с Медеей, мстительной колдуньей, и с ужасным Сатурном, опирающимся на косу, как вдруг сверху обрушиваются черные хищные птицы. Он бросается наземь, ползет в ближайший переулок, весь набухая кровью. Небо мрачнеет, и вот он снова бежит, не переводя дыхания, прямо вперед и вперед, час, другой, вечность; пока снова не рухнет на том же самом проклятом перекрестке.

И вот наступает ночь, и безмятежно спящую площадь озаряет лишь свет полумесяца. Кровь исчезла, будто одним вдохом впитанная охряной землей. На первых этажах кирпичных зданий засветились витрины. Внутри каждой – большой телеэкран с черно-белым изображением. Приблизившись, Менгеле видит в стекле отражение себя постаревшего: и широкополую шляпу, и усы, и широкий белый плащ. На экране перед ним – Марта на палубе корабля, она в строгом дамском костюме и приветственно машет ему рукой. Во второй витрине – Рольф, подросток, на телеэкране он читает книгу, ероша волосы рукой. Он даже глаз не поднимает взглянуть на отца. Вот и еще витрина, и там Менгеле видит, как Ирена трахается с башмачником из Фрибурга. Изо всех сил он бьет по витрине, но стекло небьющееся, и тогда он, крича от тоски, бежит дальше, к следующему телеэкрану, – но там погребение, это хоронят Большого Карла, на пышном венке он различает имя отца, узнает в погребальном кортеже брата Алоиса, с ним его жена Рут и их сын Дитер, а еще Зедльмайер, он, подавленный и весь в черном, подает руку супруге, и тут же члены муниципалитета Гюнцбурга.

Колокольный звон. Это Ангелус [27] Ангелус – в католичестве молитва к ангелу Господню, читаемая трижды в день, в первый раз – к заутрене. .

Менгеле просыпается в лихорадке.

В последующие дни ему становится все хуже. Менгеле не встает с кровати, бредит, почти не ест. Гитта в тревоге: а ну как военный преступник умрет у них в доме? И Геза не поможет – его, ясное дело, дома нет. Она готова отправиться за врачом, но больной, собрав последние силы, велит ей отказаться от этой затеи. На шестой день температура спадает. Гитта постоянно заходит к нему, проветривает комнату, приносит суп и чай в больших мисках и кладет на лоб холодные компрессы. Теперь она называет его просто Петером. Однажды промозглым вечером, когда дети еще в школе, а батраки в поле, она нетерпеливо просовывает руку под одеяло, ласкает и теребит съежившийся член больного. Менгеле гримасничает, охает, когда венгерская фермерша, задрав юбку, залезает на него верхом. Гитта снова подвязывает волосы и молча исчезает.

Вот уже пятнадцать лет она изнывает в этих тропиках. Вечно быть одной, заниматься детьми, грубить, одергивая работников, копать бесплодные почвы; вечно ухаживать за клумбами, считать бюджет, стряпать, шить, стирать, пока Геза шляется бог знает где и приезжает хорошо если на пару выходных в месяц с пустой мошной и букетом цветов в руке – чтобы заслужить прощение после очередных неудач. Он украл ее молодость. Гитта мечтала о мишурном блеске судьбы примы-балерины Будапештской или Венской оперы. Она уверена, что ей просто не повезло. Ее карьеру погубил в ее родном Дебрецене директор танцевальной труппы, в которой ей посчастливилось проявить свой талант, – на столичную сцену он протолкнул ее соперницу, конечно, не такую талантливую, как она. Сволочь жидовская, без устали повторяет она своим детям, Боженька наказал его, отправив вместе с семьей в какой-то концентрационный лагерь, каких через несколько лет по всей Восточной Европе повырастало полным-полно. Их больше никто никогда не видел. Но для Гитты все было кончено: война, изгнание, брак и беременности оставили эти мечты в прошлом. Время сделало свою разрушительную работу.

Ей сорок два, а ноги еще крепкие, грудь стоит, ягодицы бесстыдно выпирают. Жара, влажность, теснота: вся ее физическая выносливость досталась Бразилии. Стоит Гезе отлучиться на несколько дней, и она уже чувствует неудовлетворенность. Только однажды, единственный раз до приезда Хохбихлера, она отдалась одному проезжему фермеру, мускулистому метису; об этом приключении стыдливая европеянка потом вспоминала несколько месяцев.