Оливье Гез - Исчезновение Йозефа Менгеле

Спустя несколько недель перед фермой Штаммер из взметнувшегося облака пыли вынырнул «форд англия» Герхарда. Австриец распахнул двери перед крепеньким коротышкой, помятым после долгого трансатлантического путешествия и тряски по тропинкам саванны. «Господин Ганс» – посредник дьявола – нес в левой руке маленький чемоданчик из черной кожи, прикрепленный к его запястью серебряной цепочкой. Он вынул оттуда запечатанный конверт. Его тоже заботит будущее мальчуганов Штаммер, Роберто и Миклоша, молвил он, гладя их по белокурым головкам; две тысячи долларов, чтобы отблагодарить их родителей, если они немного подождут, ибо ни Герхард, ни Рудель не смогли найти нового пристанища для друга Хохбихлера. Теперь у Штаммеров есть причина потерпеть, а Герхард вернется, как только сможет – дабы избавить их от докучного гостя.

Прежде чем откланяться, Зедльмайер немного прогулялся с Менгеле. Впалые щеки, небритость – его друга, обычно столь щепетильного, не узнать в этом смешном пугале. С тех пор как Штаммеры поняли, кто он такой, его гложет тоска и он очень огорчен слухами, иногда доходящими и досюда, если удается почитать газету, – о процессе над Эйхманом в Иерусалиме. Он умоляет Зедльмайера вытащить его из этой сети. Он уже на грани, опустошенный таким беспрестанным бегством, из одного тайного убежища в другое, одинокой жизнью загнанного зверя, среди ягуаров и муравьедов. И еще эта саванна и проклятая жарища. Он уже трех страниц подряд прочесть не может: вот-вот совсем обезумеет. Зедльмайер помогает ему прийти в себя и протягивает платок, сперва отряхнув габардиновый костюм: семья Менгеле не оставит его, деньги способны двигать горы. Марта, только что переехавшая с Карлом-Хайнцем в Мерано, в Южный Тироль, весьма приободрилась; верная немецкая супруга, она ответила отказом на все запросы журналистов о встрече, он может доверять ей. Менгеле не смог удержаться от вопроса: а Ирена? В прекрасной форме, цветет как никогда, признался Зедльмайер. Рольф во Фрибурге и тоже неплохо живет, но под влиянием матери стал высокомерен с кузенами и всей семьей. Он планирует изучать право. Зедльмайер пристально смотрит прямо в покрасневшие глаза Менгеле: они должны прекратить переписку, это слишком опасно, какие-то неизвестные люди рыщут у завода и семейной усадьбы в Гюнцбурге, то же самое и в Мерано, Марта чувствует за собой слежку. В прошлом месяце к ней приходили два электрика, хотя она никого не вызывала. Ему можно говорить только с Герхардом.

Следующие недели выдались грозовыми на ферме в Нова-Эуропа. Жгучие ливни затопили саванну, мальчуганы Штаммеров избегали дядю Петера, Геза весь истерзался при мысли, что семью приходится бросать на милость фанатичного нациста и возможного налета молодцов из «Моссад», а самому за грошовую зарплату ехать измерять земельные участки вдали от семьи. Гитта подстерегает малейшее движение Хохбихлера. Ни на что не реагируя, хмурый, он сидит за столом, мгновенно отводя взгляд всякий раз, как она хочет посмотреть ему в глаза. Едва закончив обедать, он запирается на два оборота у себя в комнате, и до Гитты долетают его невнятное бормотание и звук непрерывных шагов. В кукурузных полях Хохбихлер рычит, давая распоряжения батракам, и взрывается гневом, если они не слушают или плохо понимают его ломаный португальский. Но они, эта троица лодырей (двое чернокожих, одна метиска), хотя бы боятся его и работают вовсю, замечает Гитта, а то на все плевали – так мало авторитета заслужил у них Геза. А вот военный преступник их заставил работать.

Прошел еще месяц, а Герхард так и не появился. Геза становился все напряженней. Наконец он заявил Гитте, что волей или неволей, но на следующей неделе отвезет Хохбихлера в Сан-Паулу. Комедия слишком затянулась, пусть Герхард или какой другой мечтатель заберут его обратно, это все не его дела, и, если нацисты его побеспокоят, он выложит всю правду знакомому местному журналисту. Жена возражает. Доктор, скорее всего, вооружен, да и от австрийца, готового встать на его защиту, впору ждать любой подлости. У нее есть идея получше: они ведь нужны баварским богатеям; те не смогут ни в чем отказать. Хохбихлер – она не хочет называть его Менгеле – необычайная золотая жила. Чем просто сбросить его как лишнюю ношу, не лучше ли поднять цену, выпросив у Герхарда новую непомерную сумму. А еще лучше – пусть-ка семейка беженца оплачивает им содержание большой фермы в краях посимпатичней этих. А уж потом они бы нашли способ от него отделаться, не десять же лет жить у них Хохбихлеру.

Штаммеры спорят при мерцающем свете свечей. Геза говорит жене, что у нее вконец снесло башку, Гитта возражает: нет, все из-за него; сумей он устроиться получше, им не пришлось бы пускать на постой этого немца, с луны свалившегося, чтобы поправить свои дела. Наобещал ей золотых гор, чтобы она вышла за него. Сколько им еще прозябать в этой мышеловке? А о будущем мальчиков он вообще подумал? На их образование понадобится больше денег. А если полиция все-таки арестует Хохбихлера, чем они рискуют? Всегда можно заявить, что они знать не знали его истинное лицо и Герхард их обманул.

Уже светало, когда Геза наконец уступил доводам жены. В Сан-Паулу он выдвигает австрийцу новые условия, и тот неожиданно приезжает с ответом очень быстро: семья Менгеле согласна подарить им новое имение, а точнее, половину его стоимости – вторую легко будет сколотить, продав их земли в Нова-Эуропа. Соглашение заключено. Через несколько недель Штаммеры вместе с Хохбихлером переезжают на уединенную ферму площадью сорок пять гектаров. За пять месяцев до того, как «Моссад» найдет маленького Йоселе.

Едва успев поселиться в Серра-Негре, Менгеле 1 июня 1962 года узнает о повешении Эйхмана во внутреннем дворе тюрьмы в Рамле. Он потрясен. Даже не дослушав этой новости по транзистору Роберто, он бежит к себе в комнату – сделать записи о своем отчаянии и опасениях, выразить страх, который больше не покидает его уже никогда, парализует и опутывает с головы до пят, с тех пор как он покинул свой кокон в Буэнос-Айресе.

Эйхман казнен евреями! Его прах выброшен в Средиземное море – чтобы вдова и дети не могли почтить его могилу! Менгеле дрожит, на лбу выступает холодный пот, он лихорадочно строчит страницу за страницей в школьной тетради на корешке-спирали, где пишет в третьем лице, называя себя Андреасом. Он никогда даже и не подумал бы, что способен посвятить больше трех строк австрияку, закомплексованному позорищу, но, даже превознося Эйхмана за то, что тот его не выдал, беспокоится, как всегда, о себе самом, оплакивает собственную судьбу. Эйхман, торопливо пишет Менгеле, козел отпущения и пария. Немцы бросили его, предав мстительной ярости евреев; настанет день, и им придется пожалеть, что они принесли в жертву людей чести, бившихся до последнего патрона за родину и фюрера. Позор вам, немцы, трусливый сброд подонков, нация узколобых лавочников, прозябающая под никудышным правительством, продавшимся тем, кто дал наибольшую цену, торгашам в храме: вы отдали им Эйхмана! Немцы выстрелили ему в спину, а ведь он лишь исполнял свой долг, и мы все соглашались повиноваться приказам – во имя Германии, ради Германии, ради величия нашей любимой родины. А теперь Германия приковывает нас к позорному столбу и лукаво заигрывает с нашим худшим врагом. Да есть ли в этом гнусном мире еще какая-нибудь страна, наказывающая самых преданных слуг своих и лучших из патриотов? Германия Аденауэра – людоед, пожирающий собственных детей. И нас всех сожрут, одного за другим, бедные мы, бедные…