Оливье Гез - Исчезновение Йозефа Менгеле

Петер притягивает ее. Его поседевшие виски, усы и эта манера зачесывать волосы назад, как у аргентинских автогонщиков на обложках модных цветных журналов… И глаза у него живые – их не поймаешь. Гитте нравится и его хватка, она будет ей необходима теперь, когда на сельскохозяйственные работы по возделыванию красных и очень плодородных земель нового имения пришли наниматься семеро батраков. И ее возбуждает мысль, что она приютила персонажа из шпионских романов. Наконец хоть немного адреналина… Вот так тебе, Геза, думает она, ведь я сколько раз предупреждала.

За несколько недель до переезда из Новы Еуропы ей очень понравилось, как Петер прооперировал корове грыжу. Он вскрыл животное, обезображенное огромным мешком на брюхе, свисавшим до самой земли, и вправил грыжу, после чего снова зашил шкуру с такими сноровкой, умением и мастерством, что у коровы теперь только малозаметный шрам и она великолепно себя чувствует. Его таланты позволили Гитте и сэкономить на расходах на ветеринара, всегда разорительных.

А в другой раз Петер ее насмешил. Он нашел муравейник. Вместо того чтоб поджечь его, укрепил на веревке гирю, привязав ее к ветвям эвкалипта. Часы напролет, словно прилежный ученик, он подсчитывал, зарисовывал, дорабатывал чертеж шайбы, которая способна раздавить муравейник. Никогда еще Гитта не видела его таким деловым, таким воодушевленным, как после успешного разрушения, он казался куда бодрей, чем после их утех. Через несколько часов белые муравьи сложили новое гнездо чуть подальше.

Незабвенным любовником Петер не станет – нет у него ни мужской силы, ни воображения Гезы. Но одно достоинство все же есть – в угрюмое и липкое послеобеденное время он в полном ее распоряжении. Он не сумеет ни в чем отказать ей, это никак не в его интересах. И, как рассчитывает Гитта, благодаря ему доллары текут рекой, достаточно просто поплакаться Герхарду, чтобы получить прибавку. Она уже позволила себе купить пару платьев в лавке в Серра-Негре, а еще кожаные ранцы для мальчиков. Заказана новая кровать. И, благословение Божье, всегда есть электричество.

Застигнутый врасплох напором Гитты, оправившийся от хвори Менгеле подводит итог. Она ему не нравится. Ее белые крашеные волосы так же вульгарны, как и манеры и потухшие глазки; на жирной коже лица остались следы девичьих прыщей. Пугающе большой рот и, видимо, порченые зубы – таким тошнотворным было ее дыхание, когда он лежал больной, а она все-таки взгромоздилась на него верхом. По-немецки она говорит лучше, чем ее дурень-муженек, – и все равно у нее несносный венгерский акцент. Но Гитта – страховка его жизни. Если удастся удержать ее под башмаком – можно будет надежно укрыться у Штаммеров. Вот почему он готов одолжить ей себя, тем более что и фазенда Санта-Лусия ему не сказать чтоб не нравится. Ферма утопает в зелени, климат в этих краях помягче, чем в Нова-Эуропа, пейзажи сладостные, и его завораживают бабочки – с красными крыльями, а еще с лазурными, оранжевыми или черными в белый горошек, и величиной с руку взрослого человека. Желтеющую саванну сменили джунгли. На холмах и в рощах таятся родники с прозрачной хрустальной водой: термальные источники в городе Серра-Негра открыли еще его основатели, итальянские пионеры. С фермы, возвышающейся на холме, как средневековая крепость, просматривается вся долина. Менгеле, заполошный после повешения Эйхмана, здесь чувствует себя в относительном спокойствии, больше, чем где-либо, с тех пор как бежал из Аргентины. Позади имения и кофейной плантации – горный пик, природная защита, состоящая из рифов и высокого леса. Это его тылы.

Менгеле никогда не покидает территорию фермы и никого не принимает, кроме Герхарда, который привозит ему газеты, книги и слабительные свечи, а иногда еще и диски с классической музыкой. Прежде чем к Штаммерам придут редкие гости – соседи, богатые немцы, итальянские колонисты, – он забрасывает их вопросами: что за люди, откуда приехали, давно ли они с ними знакомы? Даже успокоенный, он не показывается приходящим на глаза. По субботам лишь издали машет рукой приятелям Роберто и Миклоша, пришедшим поиграть после обеда, и тут же исчезает. Для них он tio Pedro, дядя Петер, эксцентричный старик-швейцарец, который запрещает себя фотографировать или упоминать о себе за пределами фермы. Требует у Штаммеров нанять охранника, платить ему будет его семейство. Он живет, окруженный псами, сворой из пятнадцати дворняг, – выдрессировал их и без них не выходит в джунгли. Главарь этой своры, Сигано [28] Cigano с порт . – «цыганский», «цыганок», «бродяга». , неотступно следует за ним. Но настоящая царица-хозяйка построенной им диспозиции – шестиметровая сторожевая вышка: он велел одному из работников фермы воздвигнуть ее, объяснив, что хочет наблюдать за птицами. Древесину быстро сожрут термиты, и поэтому конструкцию возводят из камней. Это впечатляющая дозорная башня, вплотную прилегающая к ферме; с нее Менгеле, в комбинезоне пчеловода и с висящим на груди цейсовским биноклем, часами каждый день внимательно всматривается в городскую дорогу, что змеится среди холмов, и взбегающую прямо к ферме протоптанную тропку красной земли. От него не скроешь даже самое незаметное движение. В ясную погоду он видит на много километров вокруг, до деревни Линдония. В кишащих комарьем сумерках он, точно филин на вершину колокольни, взбирается туда и рыщет взглядом во тьме; настороженный, меланхоличный или в полудреме, он неутомимо слушает оперы Вагнера или кантаты Баха на проигрывателе «Теппаз», купленном для него Герхардом в Сан-Паулу. Когда он наконец спускается поспать, на вахту заступают его псы.

Проходят дни, недели, месяцы – таковы стоячие воды замкнутой жизни Менгеле в Бразилии, в его открытом всем ветрам и далеком от людей застенке, жизни, замершей среди беспрестанного жужжания насекомых, в чередовании сухих и очень влажных периодов, ураганов, удушающей жары, выматывающих дождей, в компании сороконожек и змей, скорпионов и червей-паразитов; а кругом эвкалипты и хлебные деревья, их выступающие из почвы корни переплетаются, как чудовищные лапы динозавров.

Менгеле часто болеет. То подхватит какой-нибудь вирус, то заразится малярией; его донимают головные боли и ломота в костях, а следом – тошнота и понос, сильный озноб и приступы лихорадки. Спит он мало и плохо, измученный кошмарами, видениями, прогнать которые ему больше не удается: огни печей крематория, агонизирующие младенцы, чьи глаза приколоты к стенам его лаборатории, как накалывают бабочек; Эйхман в клетке в Иерусалиме, раввин с длинными рыжими пейсами, вынимающий из него костяк и толкающий его в кипящий человечий жир. Ему слышатся голоса, стенания и плач, сирены «Штук», пикирующих прямо на ферму в Санта-Лусии.