Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

Все было сейчас опоганено: его доброе имя, и совместная жизнь с лесной общиной, и весна.

— Что это ты говорил об искренности, Александр Саввич? — спросил он у Багорного по возвращении домой, дождавшись удобного момента. — Помнишь, еще благодарил за нее, говорил, что она помогла тебе лучше понять нас… Что же это — хитрый маневр или недоразумение?

— Скажи яснее, о чем ты? Видишь, у меня такая работа, которая требует большой точности…

Разговор происходил в окопе, который в последнее время стал не только наблюдательным пунктом, но и мастерской Багорного. Он здесь конструировал модель мины.

— Мы высказались до конца, не так ли? И в нашем споре ни один не переубедил другого. Просто выложили, что думаем. Честно. И ты меня тогда благодарил за откровенность. А потом начал нас изолировать от других, чернить и угнетать?

— Спокойнее, Витя! Какие у тебя ко мне претензии?

— Но ведь это же обидно, это возмутительно!

— Что именно?

— Отсутствие доверия. Когда мы начинали, я работал больше всех, и все были довольны, сами хотели, чтобы я всем распоряжался.

— Ах, вот что тебе обидно!

— Ошибаешься. Я за властью не гонюсь и знаю, что ты руководить можешь лучше, чем я. Но это недоверие! Ты уже с нами не советуешься, предпочитаешь китайцев. Ты что-то затеял, я же вижу. Вот готовишь бомбу или мину. К тебе приходят японцы, ты собираешь охотников нашего сяна и сяна Второго Чуна. Вот сейчас, например, пришел Мо Туань и с ним пятеро незнакомых людей. Должно быть, у вас будет совещание, а нас ты на него не зовешь.

— Не зову, потому что это совещание партийное.

— Понимаю, у вас ячейка. Но сейчас дело идет и о нашей участи. Так можно ли решать что-то без нас? Павел свихнулся, что поделаешь. Но ведь есть еще Лиза, Лех, Иван и я.

— А вы поступите так, как сочтете нужным.

— Но разве мы уклоняемся от борьбы? Уж не думаешь ли ты, что я останусь здесь, когда вы пойдете к форту, построенному на развалинах моего родного дома?

— Да, да, но для этого дела мне нужны люди дисциплинированные и абсолютно надежные.

— Ты нас оскорбляешь, Александр Саввич! Мы тебе не давали никогда повода считать нас ненадежными и недисциплинированными. К японцам относимся так же, как ты и твои партийные товарищи. Разница между нами и тобой только та, что мы иначе мыслим и твой мир нам кажется иным, чем тебе.

— Этого достаточно. Логика имеет свои нерушимые законы. За враждебной мыслью следуют враждебные действия. Это только вопрос времени.

— И поэтому ты приказал за нами следить?

Багорный встал.

— Отложим этот разговор на другой раз, меня ждут.

И стал укладывать на столе инструменты и металлические части какого-то прибора.

— Минутку! Я хочу знать, почему именно после нашего спора Эр-лянь и другие, ни слова из него не понимавшие, вдруг стали так подозрительно ко мне относиться? Откуда эти слухи, будто я вовсе не бежал от японцев, а японцы меня, неизвестно почему, сами отпустили?

— Поверь, Витя, я никому не приказывал за тобой следить. Пойми, в конце концов каждому приходится нести последствия своей позиции в жизни. Ты сам создаешь атмосферу недоверия к тебе. Чуждаешься товарищей, думаешь прежде всего о своей семье, о жене и ребенке.

— А кому же о них думать, как не мне?

— Это, положим, верно. Но здесь все живут интересами Китая. И ты не обижайся, что на тебя смотрят косо, не доверяют. Если в канун борьбы, в дни всеобщей мобилизации кто-то занят только своими планами отъезда в Польшу, мечтает о тихой жизни в лесной сторожке и собирает на дорогу мускус для продажи…

— Ах, вот уже до чего дошло! — Виктор вскипел: ведь он только одной Ашихэ поверял эти свои планы. — Значит, вы уже и Ашихэ учинили допрос? Слишком далеко зашел, Александр Саввич! Становишься между мной и моей женой! Чертовски опасная позиция! Я ведь в любую минуту могу рассказать всем о Среброголовом — и весь твой авторитет полетит к черту!

Багорный, уже собиравшийся уйти, остановился у выхода.

— А что же такое ты можешь рассказать о Среброголовом?

— Все!

Виктор, конечно, преувеличивал — ведь ему были известны только смутные отрывки этой истории. Он понимал, что неразумно сейчас открывать карты. Но слова вырывались сами собой под напором слепого гнева, страстного желания задеть Багорного за живое, поколебать эту ненавистную рассудительность и уверенность в себе.

— Сам ты все выболтал в жару. Вы убили невинного! Вождя, который в этих краях был знаменем восставших, которого все до сих пор ждут.

Багорный, пригнувшись, выбрался из окопа и, стоя на камне, глухо бросил оставшемуся внизу Виктору:

— Я не хочу забывать того, что ты для меня сделал. Но если вздумаешь мутить и сбивать с толку людей, я…

— Что? Велишь выстрелить мне в спину?

— Дурак! Поговорим, когда ты успокоишься.

Он ушел. А Виктор с сердцем швырнул в угол моток проволоки, который вертел в руках. Он был взбешен, отчаянно зол на себя. Вел себя как мальчишка, и Багорный опять взял верх.

Когда Виктор пришел на террасу, стоявший перед домом Иван спросил у него:

— Ну, что?

— Ничего.

— А те совещаются. И твоя тоже там.

— Знаю.

Он вовсе об этом не знал, но соврал для приличия:

— Она говорила, что совещание будет долгое.

Иван придвинулся ближе.

— Ничего не поделаешь, придется идти на попятный.

— Что ты хочешь сказать?

— Их большинство и будет еще больше, — зашептал Иван. — Они нас одолеют. Надо бить отбой. Скажем, что все наши возражения объяснялись несознательностью, а после беседы с товарищем Багорным мы поняли наши ошибки и честно хотим их исправить…

— Постой! Это ты каяться собрался? Развести самокритику — цзыво пипин, как это здесь называется.

— Пусть будет пипин, лишь бы все обошлось.

— Ну и кайся сам.

— Ну, ну, нечего пыжиться! И чего это вы, поляки, такие чванные?

— Иди ты к черту!

От раздражения Виктору даже выругаться как следует не хотелось.

Через несколько дней предстояло идти к форту. Каким образом они, имея только сорок ружей, возьмут форт с многочисленным, хорошо вооруженным гарнизоном в бетонированных блиндажах — это знал один Багорный. Свой план он обещал открыть другим только на месте, накануне нападения, когда сойдутся вместе охотники обоих лесных сянов.

Между тем пришли Пэн и Ляо, сын Хуан Чжоу, арестованного в форте. И чтобы услышать принесенные ими вести, все собрались в большой комнате.

Ляо рассказал, что в форте опять начались работы, там заметны большая спешка и суета. Бетонировать перестали, блиндажи готовы и в них установлены пулеметы. Начали строить новое здание какой-то странной формы. Каково его назначение — непонятно. Арестанты работают с утра до ночи двумя партиями. Одна роет ров. Когда вода из реки хлынет туда и заполнит его, форт будет отрезан от тайги. Другая партия арестованных рубит лес. Видимо, это нужно для строительства или для расширения сектора обстрела. У арестантов вид ужасный.