Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

— Я не пойду, — тихо промолвила Ашихэ.

— Одумайся! Смерти ищешь? У нас ребенок.

— Не пойду, — повторила она. — Все это ложь. Завтра придет Среброголовый, и ты сам в этом убедишься. А если нет… Вэй-ту, я не могу, как ты, жить, зная это.

Настаивать было бесполезно. Виктор знал Ашихэ: она не уступит.

— Ну что ж, я с тобой останусь. А вы возвращайтесь в отряд.

— Как мы объясним это товарищам?

— Сообщите Багорному, что Среброголовый объявился в наших местах. Увидите, что он на это ответит. И еще скажите, что я считаю эти сигналы хитростью японцев, которой следует воспользоваться. Когда японцы перейдут на другой берег Муданьцзяна, можно отрезать им путь со стороны Польской могилы и всех перестрелять в ущелье.

Китайцы переглянулись. Чэн кивнул головой, а Мо Туань ответил за всех, что, пожалуй, так будет лучше всего. Они пойдут и успеют вернуться сюда завтра к вечеру, да не одни, а с пополнением. А там — либо встретят Среброголового, либо, идя за японцами до самого перевала, ударят на них с тыла.

— Конечно, если Багорный это разрешит, — вставил Виктор, посмеиваясь. — Мне что-то кажется, что он предпочтет, чтобы мы погибли геройской смертью. Перевал Ашихэ! Это звучит так трогательно, это войдет в историю и будет поднимать дух борцов…

— Перестань, — остановила его Ашихэ. — Насмешка — плохой советчик… Давайте погасим огонь.

Когда они сошли вниз, Чэн на прощанье спросил, не нужно ли им чего. У него еще есть немного бататов, так не оставить ли им?

— Спасибо, бататы у нас тоже есть. А вот патроны пригодились бы, — сказал Виктор. — У меня их достаточно, но Ашихэ может не хватить.

Охотники оставили им из своих запасов тридцать патронов для автомата Ашихэ и после невеселого прощанья двинулись к реке, чтобы по кладке над водопадом перейти на другой берег. А Виктор и Ашихэ пошли вчерашней дорогой — в сторону тетеревиного тока. Они считали, что безопаснее будет ночевать подальше от перевала.

Пробираясь по лесу в темноте, они услышали над собой какое-то движение. Это куница гналась за белками. «Если не догонит, то мы завтра останемся живы», — загадал мысленно Виктор. Одна белка, спасаясь, слетела на землю. Доброе предзнаменование! Но вторая? Вторая все еще отчаянно мечется на одном месте между ветвей. Еще раз пискнула — и словно ее по горлу полоснули, замолкла. Тишина. Только куница, очевидно терзая добычу, время от времени негромко повизгивает…

Виктор дотронулся до руки Ашихэ. Рука ее дрожала. И ему самому передалась эта дрожь. Словно одна кровь, одни мысли были у них с Ашихэ. Виктора мгновенно осенило: Ашихэ тоже загадала что-то минуту назад. И это была не догадка, а уверенность.

— Моя «Триданя»… О чём ты думала?

Голос Ашихэ с трудом пробился сквозь мрак, как сквозь черную пряжу:

— Видно, ты прав… Он не придет.

В первую минуту Виктор не мог поверить, что она плачет. Дикая мысль! Ашихэ — и слезы? Однако сомнений быть не могло. Он наклонился и, коснувшись губами щеки Ашихэ, ощутил на этой щеке теплые солоноватые капли.

— Не думай об этом, родная. Придет, не придет… В нашей шу-хай только двое никогда друг другу не изменят: ты и я.

И, почувствовав у ног теплоту собачьего тела, добавил:

— А еще Волчок…

— И Малышка, — подсказала Ашихэ, невольно улыбнувшись сквозь слезы.

— Разумеется, и Малышка. Выходит, нас четверо. — Он вспомнил старое шутливое прозвище, смешное, но звучное: — Четверо славных Тартаренов. Не пропадем. А про завтрашнее не стоит думать. Хотят нас поймать — ну и что же? Мы ведь об этом знаем, значит, ничего у них не выйдет.

— Ты ошибаешься, Вэй-ту: не это меня страшит.

— В самом деле? — спросил Виктор с сожалением, потому что Ашихэ уже выпрямилась в его объятиях, преодолев минутную слабость. Она не казалась больше ни хрупкой, ни беспомощной. Рассеивались чары той маленькой «Триданя», которую он полюбил первой любовью, ведь это они были началом его позднейших чувств и желаний.

— Как можно жить, когда тебе глаза выкололи? Или продали тебя в рабство, на позор? Знаешь, я сейчас загадала: если куница схватит белку, значит то, что ты говорил, правда. И страшно мне стало… Неужели товарища можно покинуть во имя стратегии, ради…

Он не дослышал, ради чего еще. Ашихэ говорила шепотом, словно про себя, шагая уже впереди него по звериной тропе, такой узкой, что приходилось идти гуськом.

Когда переходили болото, услышали сердитый голос старого козла. Он имел основания злиться. Вчера они заняли его убежище, теплую и безопасную яму под скалой. Он, должно быть, к вечеру туда вернулся, но, почуяв человеческий запах, ушел спать на болото. А они и тут его беспокоят! И он гневно блеял на них, из укрытия слышалась хриплая старческая жалоба.

— Ишь бесится! Как будто смерть свою отпугнуть хочет.

— Они про смерть ничего не знают, — возразила Ашихэ, усаживаясь в яме.

— Разумеется, не знают, — охотно подтвердил Виктор только затем, чтобы завязать разговор и отвлечь Ашихэ от мысли о Среброголовом, обо всем этом гнусном деле. — Только мы, люди, сознаем, что есть начало и конец. А животные… они живут минутой.

— Живут вечно. Так им кажется.

— Ну, значит, бессмертны. Только то важно и реально, что знаешь и чувствуешь. Вот этакий козел, к примеру. Он не знает, что когда-то родился, что уже подходит к концу его срок — пятнадцать лет быстро бегущей жизни.

Эта тема, быть может и глубокомысленная и любопытная, сейчас нужна была Виктору только для того, чтобы не смотрели на него так печально и неподвижно глаза на застывшем лице Ашихэ, неясно видном в сером рассвете. Он жаждал во что бы то ни стало вырвать ее из этого оцепенения. Если бы умел, он рассказал бы ей сейчас увлекательную сказку о жизни этого старого козла. Блаженное лето среди сочных зеленых трав. Зимние невзгоды, страшные призраки ночи — сверкающие во мраке глаза волков и тигров, минуты счастья, неразлучные для него с благоуханием азалий, ночи любви, летние утра, когда бродит он со своими косулями…

— Право, иногда мне думается, что мы за наш хваленый разум платим слишком высокую цену. Честное слово, такой вот козел или олень больше берет от жизни. А когда одряхлеет и гибнет в когтях рыси или ирбиса, чувствует только боль и страх, но страх новой боли, а не смерти. Не знает он, что вот сейчас ему конец и жизнь никогда, никогда не повторится…

— Скажи, Вэй-ту, — мягко перебила Ашихэ, — ты уверен, что правильно понял Багорного? Ведь только один раз это и было, да и то в бреду. Он действительно подписал, что Среброголовый агент?

— Нет, это я добавил в азарте, — сознался Виктор. — Я не знаю, как Багорный вел себя на суде.

— Значит, суд все-таки был?

Она молила о крохах — о едином слове сомнения. Оно облегчило бы ей душу… до вечера. Но ведь ночью истину ей возвестят выстрелы и от иллюзий ничего не останется. Ложь из милосердия не поможет — потом еще больнее будет узнать правду.