Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

Коропка объяснил. Дело прибыльное, но весьма подозрительное. Придумал это Квапишевич и подобрал компаньонов, а сейчас они хотят через доктора проложить себе путь к Яманита и заручиться поддержкой японцев.

— Пусть этот Квапишевич сам идет к Яманита!

— А ему неохота: ведь из такой экскурсии можно и не вернуться…

Коропка придвинулся еще ближе и стал объяснять, что японцы имеют мерзкую привычку рубить чужестранцам головы, если в этих головах зародились полезные идеи. Смахнут голову с плеч, а идею используют бесплатно. Поэтому Квапишевич предпочитает сначала устроить себе заслон из ряда видных людей, предложить генералу Яманита пост председателя их акционерного общества, а потом уже начать переговоры с Мицуи.

Говоря все это, Коропка почти щекотал усами обнаженные плечи Муси. От близости этих плеч глаза у него стали круглыми и бессмысленными, веки опустились, как у желтоклювого птенца, дремлющего в теплом гнезде. Милсдарь, видимо, здорово хлебнул сегодня за упокой души своей Сусанны.

— Порядочные женщины не любят, чтобы их кололи усами, — сказала Муся, не оборачиваясь, как бы про себя. — Но со мной можно не стесняться… Я ведь только содержанка.

Коропка покраснел и вскочил в таком возмущении, словно ему дали пощечину. Он трезвел прямо на глазах.

— Как вы могли такое сказать, Мария Петровна! Вы отлично знаете, что я вас уважаю, преклоняюсь перед вами…

Она протянула ему обе руки.

— Ну, ну, извините, Лех Станиславович. Знаю, конечно, знаю. Но я стала такая злая…

— Нервы.

— Нет. Жизнь нелепо складывается…

За ними вдруг раздался умильный голос Леймана:

— Позвольте вас поблагодарить, милостивая пани, за чудесный вечер и, к сожалению, проститься с вами.

За Лейманом подошли остальные двое. Прощался каждый на свой манер: Островский — по-драгунски, Квапишевич — как пастырь. Доктор и Муся, провожая гостей, вышли в прихожую.

Оставшись наедине с Виктором, Коропка ежился, потирал руки, хотя в комнате вовсе не было холодно. Подошел к столу.

— Иди сюда, хочу с тобой выпить. Тебе какого?

— Все равно. Пожалуй, и мне пора уходить.

— Глупости! Заночуешь у нас. Как она его любит! Заметил? — сказал Коропка, хватая рюмку. Но, вовремя вспомнив, что хотел чокнуться с Виктором, обратился к нему:

— Ну, за твое здоровье и счастье, таежник!

Он опрокинул содержимое рюмки в рот и сморщился.

— А меня никто… Господи, хоть бы меня раз в жизни такая женщина…

Он даже головой покачал в грустном недоумении.

— А ведь, если судить беспристрастно, я не какой-нибудь урод или калека не павиан — как ты считаешь?

— Что вы, пан учитель!

— Ну вот видишь! А знаешь ли ты, что какова там ни была моя Сусанна, упокой господи ее душу, я никогда ей не изменял?

Он ударил себя в грудь, словно хотел убить ту жестокую добродетель, которая вытравила из его жизни все краски, превратив ее в линялую тряпку. Добродетель против воли, только из робости, бессмысленную, никому не нужную…

Виктор не знал, как утешать человека, жизнь которого позади. К счастью, вернулись в комнату доктор и Муся.

— Ох, каналья! — ругался доктор, садясь на свое место, — Экий стервец! Ну скажи сам, Лешек, как его назвать?

— Боров толстозадый!

— Слабо. Давай сильнее.

— Евнух старых султанш!

— Эх, литература! — махнул рукой Ценгло. — Ты чего жмешься и увиливаешь? Язык не поворачивается. Так я за тебя скажу. Для таких мерзавцев есть простое, крепкое словечко…

Тут стоявшая за его стулом Муся зажала ему рот ладонью.

— Ладно, не скажу. Вы и так догадываетесь… Налей-ка мне чистой. Что-о? Но мне это необходимо! Я весь провонял от общения с этим дерьмом и должен прополоскать душу. Не запрещай, Муська, не запрещай, не то беда будет!

— А я тебе ничего не запрещаю, Казюк. Но думаю, что тебе не следует больше пить.

Она налила всем и себе тоже, а перед доктором остановилась в нерешительности с бутылкой в руках.

— Тебе во что налить?

Ценгло покосился на подставленные ему на выбор стакан и рюмку и ответил примирительно:

— Как и всем, в рюмку. И пусть она в самом деле сегодня будет последняя.

Он постепенно успокаивался. Муся отерла ему потный лоб и на миг задержала пальцы на его опущенных веках.

Теперь и горничная подсела к столу. Чужие ушли, остались только свои, и она из горничной стала тем, чем на самом деле была в этом доме.

— Ему хорошо, — сказала она Коропке, указывая на доктора. — Ловко устроился мудрец.

— Философ. Одна борода чего стоит!

— Ну скажи ты мне, Ольга Ивановна, — промолвил Ценгло, не открывая глаз. — Не могли мы разве встретиться двадцать лет назад и жить счастливо втроем?

— Двадцать лет назад мы бы на тебя и не взглянули, слон ты этакий! Мусеньке тогда было только три года. Я, правда, была постарше тебя, но… тогда ты считал бы себя счастливым, если бы достал билет на выступление Львовой!

— Нет, не хотела бы я жить с ним двадцать лет назад, — вмешалась Муся. — Он бы мне каждый день изменял.

— Святая правда, — признал Ценгло и, вдруг открыв глаза, удивленно посмотрел на друга. — Веришь ли, Лешек, вот уже год я веду такой примерный образ жизни, что даже страх иной раз берет: уж не склероз ли это?

— Ну, довольно, Казимир Эдуардович, повеселился и будет, — оборвала его Львова и встала. — Завтра у тебя трудный день. У нас ночуешь или у себя?

— Нет, разумеется, у себя, — поспешил ответить доктор, подстегнутый какой-то тайной мыслью. — Действительно пора. Придется тебе, Ваня, переночевать у меня дома, а утром, прежде чем начнется весь этот кавардак, мы поговорим о пантах и обо всем остальном…

Прощаясь с Виктором, Муся выразила сожаление, что им не удалось сегодня поговорить как следует. И просила заглянуть опять, когда будет время и охота.

— Мы обе будем вам рады.

— Только смотри, не испорти мне его! — вторично предостерег ее доктор.

— Ты опять?

При этом намеке на что-то происшедшее между ними Ценгло театрально вздохнул:

— Не могу. Мой цинизм этого не допускает. Быть может, в мой смертный час, как ты предсказывала…

— Я предпочла бы, чтобы это было при жизни.

Эти слова, сказанные с легкой горечью, и фигура задумавшейся «одалиски» в ярко освешенной передней — таково было последнее впечатление Виктора в этом доме.

Они сошли вниз впотьмах. Доктор шел последний, светя им сверху фонариком. Коропка где-то ниже спускался с грохотом, и слышен был его заунывный голос:

— Ощупываем стены, как слепые, ощупью ходим, как безглазые…

— Что ты там опять бормочешь?

— Молчи, язычник! Это из книги пророка Исайи, глава пятьдесят девятая. «В полдень спотыкаемся, как в сумерки. Бродим, как мертвые меж живыми…» Это о тебе, Казя… «Ревем…»