Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

И Коропка, выступив вперед, быстро продекламировал:

— « Юноша сей воспитан не в роскоши и баловстве. Нет, он, стремясь идти в ногу с зимой, с тяжелым ружьем бродит среди снегов ».

— Вот именно — «с тяжелым ружьём среди снегов!» Метко сказано, Лешек, удачная цитата… Господа, Иван Кузьмич Потапов!

И когда «господа» стали неохотно подниматься с мест, чтобы пожать руку этому верзиле в грязном ватнике и валенках, доктор сказал тихо и многозначительно:

— Сын того Потапова.

На лицах гостей выразилось удивление и почтение. Они вставали уже быстрее, отирая рты салфетками, и у всех были наготове улыбки и дружеские слова.

Костлявый Островский, на щучьем лице которого никак не держалась улыбка, слегка щелкнул каблуками, как некогда перед начальством в сто третьем драгунском полку имени принца Кобургского.

— Приятно. Знаменитая фамилия. Приветствую.

Лейман, от которого за милю отдавало Ветхим заветом, хотя он не пропускал ни одной службы в католическом костеле, склонил голову, как над свежей могилой, и произнес по-польски с тем безупречным, старательно выработанным акцентом с каким говорят актеры на сцене и честолюбивые неофиты.

— Вашего покойного отца я, к сожалению, знал только по фотографиям в газетах… Действительно, сходство поразительное.

А Квапишевич, мужчина в черной тужурке и с таким постным видом, что походил на переодетого монаха, сказал однотонно, немного запинаясь:

— А у меня имеется автограф вашего отца — ответ на один мой проект. Ответ был неблагоприятный, но автограф Потапова я сохранил.

Виктор понял, что этот Потапов, его мнимый отец, — личность легендарная, чем-то вызывавшая преклонение этих людей. Следовало как можно скорее переменить речь и манеры. Его неотесанность здесь неуместна: сын столь великого человека, надо думать, получил хорошее воспитание.

— А вот и гвоздь нашего вечера!.. Прошу, господа, прошу.

Горничная, та самая, которая, по словам Коропки, была в свое время прима-балериной, внесла дымящееся блюдо блинов, подняв его высоко, как амфору.

Гости, шумно двигая стульями, стали снова усаживаться за стол. Расставленные на нем рюмки и закуски показывали, что здесь только что закончили предобеденную процедуру.

— Мусенька, займись Ваней. По-польски он, к сожалению, не понимает, так что вы себе беседуйте на своем родном языке, а мы будем на своем. Это для нас такое редкое удовольствие… Чистой? Или коньяку?

— Чистой, — отрубил Островский.

— Спасибо, мне коньячку, если позволите, — доверительным шепотом попросил Лейман. — Боже мои, французский коньяк. Его теперь удается пить далеко не каждый день.

— А я предпочитаю наш, чифуский, — объявил Квапишевич, протягивая руку к бутылке с китайской этикеткой. — Он много лучше французского. Не такой сухой и гораздо ароматнее.

— А вам? — спросила у Виктора красивая дама, разумеется по-русски.

— Я в винах не разбираюсь, — признался Виктор. — При жизни отца я был слишком мал, а там — изгнание, тайга… Буду пить то, что вы, и за ваше здоровье.

За столом все умолкли, прислушиваясь к первым словам Виктора. У доктора был вид капельмейстера, который ловит ухом звуки оркестра — не сфальшивил ли кто? А Коропка подмигнул Виктору — прекрасно, мол, разыгрываешь, как по нотам! — и, подняв свою рюмку, обратился к гостям, но под столом толкнул ногой Виктора в знак того, что пьет за его здоровье.

— В таком случае, позвольте сказать, как говаривали в старину у нас в Польше: «Никогда не пью этого вонючего зелья, разве только в день великого счастья!»

Ценгло, казалось, только этого и ждал.

— Хорошо сказано! «Только в день великого счастья». И мне, господа, выпало сегодня счастье: опекая этого вот юношу, я смогу в какой-то мере уплатить долг благодарности его покойному отцу.

Он устремил глаза вверх, через головы собеседников, словно ища чего-то в туманной дали прошлого. И все посмотрели туда же, как будто и они чего-то искали.

— Кузьма Ионыч Потапов… — начал доктор тихо и задумчиво, — был миллионер и своим миллионам счету не знал, а начал он — это я от него самого слышал — с основным капиталом в пять рублей серебром и двенадцать ассигнациями. Это был вельможа, меценат, олицетворение финансового могущества.

Лица гостей застыли в напряженном внимании, в глазах бегали огоньки. Как у игроков, когда кто-нибудь открывает им верный способ выиграть. Виктор начинал понимать, чем его мнимый отец так околдовал этих дельцов, охотников за богатством.

— Какая это была широкая, открытая русская натура, — прочувствованно говорил доктор. — Все вы его знали. Но вы не знали, как много делал Кузьма Ионыч Потапов для поляков, сколько вкладывал души и — что тут скрывать — денег, спасая наших лучших людей, которым грозила беда. Не всегда я был таким, как сейчас. Были когда-то и у меня идеалы. И когда в годы славной и печальной молодости я попал в руки царских палачей…

Слово «палачей» он произнес свирепо, свистящим голосом. Коропка вдруг побагровел и полез под стол — якобы за упавшей салфеткой. Оттуда донесся до Виктора его сдавленный шепот:- Гладко врет, пес его возьми!

— …Кузьма Ионыч вырвал меня у них, снабдил деньгами и документами и услал в Маньчжурию… Господа, так как я сегодня имею великое счастье принимать у себя сына моего благодетеля…

Он поднялся, а за ним и все встали с бокалами в руках, ожидая тоста хозяина. А он стоял, упершись рукой в стол, склонив набок голову, и смотрел на золотистую жидкость в своем бокале. Брюшко его бурно вздымалось, но Виктор готов был поклясться, что это не от волнения, а от распиравшего его смеха.

— Кузьма Ионыч Потапов расстрелян красными. Пусть же память о нем живет в польских сердцах!

Гости выпили — Островский залпом, Лейман сперва недоверчиво, как бы проверяя марку, потом уже с блаженно-сосредоточенным видом, а Квапишевич — тот тянул по капле, услаждая нёбо букетом дорогого вина. Чифуский коньяк, действительно превосходивший французский, постепенно смягчил разочарование гостей, ожидавших, что доктор расскажет о Потапове что-нибудь интересное, а не ограничится шаблонным тостом, припутав тут и польские дела, и польское сердце — все святыни, за которые уже столько раз пито, что слова эти надоели до тошноты.

— А блины, должно быть, остыли. Ай-ай-ай, какая досада! Остыли, Мусенька, да?

— Нет, дорогой, я их вовремя вернула на кухню. Вот они.

Блюдо появилось вторично. Его встретили общим одобрением, Гости, повеселев, клали себе на тарелки дымящиеся блины и к ним — кто икру, кто балык.

— Bis repetita placent, — заметил учитель.

— А что это означает? — полюбопытствовал Лейман.

— Хорошее приятно повторить.

— Золотые слова! Господа, за здоровье прелестной дамы сердца нашего дорогого хозяина, ура.