Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

Это нечаянное признание и стыдливая улыбка делали его опять тем юношей, которого полюбила Ашихэ.

Она отложила недошитые улы и обняла Виктора. А он боялся шевельнуться, чтобы не испачкать ее своими окровавленными руками, и стоял, растопырив их в воздухе.

— Значит, глаза у Волчка были, как у меня? Погляди хорошенько, Вэй-ту.

— У тебя — красивые, глубокие. А у него — маленькие и заросшие шерстью.

— Не смейся. Зачем ты меня дичишься? Я же вижу — тебя что-то мучает. Неужто так и будешь молчать и мучиться тайно? Тогда чем же мы будем с тобой делиться?

Виктор ответил не сразу.

— Не могу. Потерпи, пока все это немного уляжется.

Ждать Ашихэ привыкла. Вся ее жизнь с того дня, когда она назвалась женой Третьего Ю и стала принимать и передавать сигналы с перевала, была постоянным ожиданием отряда. Но отряд ее, разгромленный и преследуемый, перешел через хребет Мира и Благополучия и нашел убежище в стране Советов. Остались здесь только связисты и последние караулы, несколько костров на вершинах, но и они гасли один за другим, открытые ночными самолетами-разведчиками.

Последние вести, передававшиеся сигнальными огнями от сопки к сопке, доползли призраком страшного голода из долины реки Хуанхэ: там уже умерло два миллиона крестьян. Японцы двинули свои вооруженные силы на Освобожденные районы, но Яньань все еще обороняется. Восьмая армия сражается. Немцы все дальше продвигаются в глубь страны Советов. Англичанам и американцам тоже не везет. Словом, ни единой доброй вести! Сплошной разгром, море крови и страданий, повсюду свирепствует насилие. А Вэй-ту всего этого не хочет знать!

— Хватит с меня. Я вырвался оттуда, как из сумасшедшего дома.

— Но долго ли мы будем с тобой здесь одни? Рано или поздно мы пойдем к людям.

— А мне это не нужно. Мне совершенно достаточно тебя.

Великие слова. Верх всего, что жаждет услышать женщина от любимого, если она хочет быть только женщиной.

— Я люблю тебя, Вэй-ту. Но я не буду для тебя ни доброй стеной, заслоняющей от тебя мир, ни тенистой беседкой отдыха. Это прекрасно только в стихах Ли Тай-бо. А может, так было и в жизни когда-то, тысячу лет назад.

Виктор не понял. Он не замечает простых вещей. Восторгается Волчком, но до сих пор не догадался, что и ей, Ашихэ, тоже сказано: «Стереги!» И она до сих пор не двинулась с места, хотя давно ушли те, кому она обещала быть на страже, и вот уже второй год вершины гор темны, не вспыхивают на них огнями приказы и вести. А Вэй-ту не спросил у нее ни разу: «Что ты переживала, Ашихэ, оставаясь столько дней и ночей одна-одинешенька на заброшенном перевале?»

Но ведь любовь — это ты; все тебе — и думы мои, и забота, и счастье. Так по крайней мере было в фильмах, которые она видела когда-то в Аньшани, и в книгах, читанных в свободные минуты в Яньане, где она училась, чтобы потом учить других. И она воображала, что если полюбит и будет любима, они пойдут вместе той же дорогой борьбы, делясь каждой мыслью и каждой чашкой риса. Что может быть проще и прекраснее?

Но любовь, что застигла их с Виктором в этой фанзе, не слила две жизни в одну и никуда не вела. Утомленная, присела она на пороге и ждала, что будет дальше. «Некуда вам идти, — нашептывала она Ашихэ по ночам, когда Виктор спал, основательно натрудившись за день. — Лето в разгаре, опять медведи шалеют от любви, слышишь? Так любите же и вы. Пусть служат вашей любви уединение и широкий кан…»

Привыкнув размышлять, Ашихэ невольно смотрела по временам на себя и Виктора со стороны — и недобрые то были минуты. Виктор же, наоборот, жил, казалось, только радостями тела, упивался первой любовью, словно хотел заглушить в себе все другое. Он ловил рыб и птиц, ел и ел, — запасы муки, сои и проса в кладовой быстро таяли.

— Не тревожься, все у нас будет. Дай только наберусь сил, — Он напрягал мускулы. — Ну-ка, пощупай!

Ашихэ приходилось вставать на цыпочки, чтобы дотянуться до его руки у плеча.

— Вэй-ту, не слишком ли много силы на одного? Право, тебе самому с нею не справиться.

— Ну, уж этого нечего бояться. Есть сила — значит, проживем! Со мной ты никогда не будешь терпеть голод.

Конечно, Ашихэ радовало, что он так быстро распрямляется и крепнет. Но… не слишком ли он о себе заботится, копит силы с расчетом, словно его тело — какой-то инструмент или капитал, который понадобится в будущем.

Как-то раз Ашихэ, не дождавшись Виктора к обеду, пошла ему навстречу. Ближайшим местом, где он ставил силки, был муравейник, и по дороге домой он всегда туда заглядывал.

Однако тут она Виктора не нашла. Сама осмотрела силки, сегодня оказавшиеся пустыми, и стала рассматривать муравьиные яйца, которыми питаются фазаны.

Перед муравейником на южном склоне лежало множество этих белых зернышек, и муравьи-работники все время выносили новые и новые на свежий воздух и солнце. В теплых коконах спали крохотные червячки — будущие муравьи.

«Это у них вроде яслей, — подумала Ашихэ. — В Яньане мы тоже выносили маленьких на солнце».

Она прутиком ковырнула муравейник, и верхний слой бурого холмика осыпался. Муравьи лавиной хлынули к яйцам, хватали свое потомство и спешили унести его домой, в безопасные подземные жилища. Один застрял со своей ношей под веткой, но к нему мигом подскочили двое других и общими силами перетащили ношу через преграду. Ашихэ не могла бы сказать, что ее больше тронуло: мудрость ли муравьев, создавшая общество, основанное на справедливости и самоотверженности, что людям не всегда удается, или огромная сила любви к ближнему, живущая в этих крохотных существах.

Гляди, Ашихэ, хорошенько присматривайся! Если родится у тебя малыш — а теперь это возможно, — ты будешь вот так же нести его через все преграды, охранять, как муравей и как тигрица, жить его жизнью…

Чье-то горячее дыхание овеяло ей щеку. Она обернулась. Подле нее сидел Кунминди, дружелюбно мотая высунутым языком. А подальше стоял Виктор с кошелкой на плече. Он смотрел на нее так, как в день первой встречи. И под этим внимательным, «открывающим» взглядом Ашихэ снова почувствовала себя красивой, взгляд его словно возвеличивал ее в собственных глазах.

— Ты такая…

У Виктора не хватало слов, чтобы объяснить, какой он увидел эту новую, неожиданную Ашихэ.

— Какая? — спросила она тек же тихо.

Но он уже оторвался от созерцания.

— Такой я тебя еще не видел… В силках ничего не нашла?

— Ничего, — ответила она, огорченная тем, что он, как всегда, уже ушел в себя. Словно еж, который выпускает иглы, чтобы его нельзя было тронуть.

— Тебя так долго не было, вот я и вышла тебе навстречу.

— Совершенно напрасно! В такую жару, да еще с этой железиной на плече.

Так он всегда называл ее карабин — «железина», «мушкет», «рухлядь». Очень уж ему было обидно, что лишился он своей замечательной двустволки, отцовского подарка.