Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

— Ну, не оставлять же ружье в пустой фанзе. Я тебя не раз просила брать его с собой.

— Такое старье? Из него только ты и можешь стрелять. К тому же — сколько у тебя патронов?

У Ашихэ, действительно, было только три патрона и «лимонка» — японская граната.

— Все равно. Я была бы спокойнее за тебя.

— Э, не родился еще такой зверь или человек, который бы застиг меня врасплох в тайге.

Они шли уже по береговой круче, внизу искрилась на солнце река. Виктор, как всегда впереди, прокладывал дорогу в траве, которая была ему по грудь. Шедшая за ним Ашихэ тонула в ней с головой.

— Кунминди щиплет траву — значит, будет дождь, — сказал Виктор.

Он почему-то стал подниматься в гору, удаляясь от берега, прямо на лиственницу, одиноко росшую над купой молодняка. Высокая, гордая, она кроной своей купалась в жаркой лазури неба. Дерево это очень любит солнце.

— Ты такой наблюдательный, все замечаешь, обо всем помнишь. Только того не помнишь, что до сих пор не сказал мне ничего.

— А что я должен был тебе сказать?

— Не знаю я, Вэй-ту, что говорит мужчина, когда берет женщину. Может, всегда одно и то же, но каждая из нас ждет этих слов. Ждет и по-своему переживает свой Праздник Лета…

Голос Ашихэ как-то странно замирал, словно отдаляясь от Виктора. Он оглянулся: Ашихэ хромала и не поспевала за ним.

— Что с тобой?

— Поранила ногу.

— Покажи.

Она присела и сняла с ноги туфлю. Сильно истертая подметка была чем-то пробита, и под большим пальцем ноги кровоточила ранка.

— Ты, должно быть, наступила на шип или сук. Надо будет как следует отмочить ногу и вытащить занозу. Потерпи.

Он посадил ее к себе на плечо и понес, придерживая рукой.

— Да я бы и сама дошла, это такой пустяк.

— Сиди, сиди. Весу в тебе не больше, чем в косуле, так не о чем и толковать.

Он и в самом деле шел так легко, словно нес на плече не человека, а бурундучка. Ашихэ, покачиваясь, плыла над травой и лесной порослью, и ей видна была вся местность вокруг.

— Высоким хорошо!.. А зачем ты идешь на эту горку, Вэй-ту?

— Увидишь.

И только когда они были уже на холме, он указал ей на противоположный берег, где вырванная с корнями береза упала среди купы мрачных растрепанных елей.

— Узнаешь?

Ах, тогда ели были так красивы в снежном уборе и все выглядело иначе. Но место это Ашихэ узнала бы из тысячи: там она и Хуан Чжоу нашли мертвую тигрицу и растерзанного Третьего Ю; вернее, то, что осталось от него.

— А я уходил тогда, ничего не подозревая, и думал… Если уж непременно хочешь, чтобы я тебе сказал что-нибудь в твой Праздник Лета, так знай: я тогда думал о тебе, Ашихэ…

Опять имя ее прозвучало так нежно и вместе так гордо…

— Постой, дай мне сойти. Я хочу смотреть на тебя.

Они растянулись в траве, в густой тени лиственницы и дикого винограда. Смотрели на реку. Эта самая река сверкала перед их глазами в солнечный морозный день Нового года, когда они расстались и Виктор пошел по льду Муданьцзяна к тем, кто обещал ему помочь вернуться на родину, а Ашихэ осталась в Фанзе над порогами.

— Значит, думал все-таки обо мне?

— Не только думал. Звал тебя.

— А что ты говорил?

— «Ашихэ, Ашихэ, я бы с тобой весь свет обошел» — разные другие глупости.

— Но мне именно эти глупости нужны! Не скупись на них, Вэй-ту!

— Ну, если уж хочешь знать, я еще и загадывал…

Это было с полгода назад — давно, если мерить время пережитым. Он был молод и жаждал неизведанного, он нес в мир свою готовность к борьбе и боль разлуки с Ашихэ, которая досталась темному крестьянину Ю, как слепой курице жемчуг. Когда он шел лесом, между березой и елями впереди вдруг что-то мелькнуло, и он решил проверить, не почудилось ли ему это. И тут-то, поднимаясь на горку, он загадал: если там ничего нет, я никогда больше не увижу Ашихэ. Да, она шла за ним и тогда и позднее. И вернулся он сюда не случайно. Изувеченный, в лохмотьях, брел через тайгу, тоскуя по Ашихэ и с издевкой говоря себе, что самый близкий ему человек, женщина, к которой его так влечет, — жена Третьего Ю.

Конечно, Виктор не сумел всё это связно рассказать Ашихэ, но ведь она его любила, а тот, кто любит, понимает все с полуслова.

— Как трудно заставить тебя говорить, Вэй-ту!

— Челюсти у меня стиснуты. После долота и напильника все слова на языке застревают… Ну, остальное ты уже знаешь.

— В самом деле?

— Разумеется! Ты попросту читаешь у меня в душе. Через десять лет мы уже, наверно, будем разговаривать только глазами.

— Так ты думаешь, что мы и через десять лет…

— Отчего же нет? Конечно, если будем живы и если я тебе еще раньше не опротивею. А за себя я ручаюсь… Это за что ты меня?

— Чтобы ты не валял дурака, мой милый ежик.

— Ашихэ.

— И я сейчас закрою тебе рот!

— А знаешь, ведь ты еще никогда первая…

— Потому что никогда я еще так тебя не любила…

Кунминди от удивления даже уши наставил: господи, что такое творится с этими людьми?

— Иди, или прочь, песик, не подглядывай!

Пёс неохотно отошел в сторону. Оттуда он видел уже только две головы, черноволосую и русую, прильнувшие одна к другой, Кунминди от скуки стал ловить мух, время от времени щелкая челюстями, потом лежал сонный, уже равнодушный к доносившимся оттуда странным звукам, шелестам и словам. Ему это больше не казалось необычайным: он решил, что, видно, так всегда бывает у людей.

— Значит, ты только сейчас это почувствовала? А почему же прежде…

— Ах, это должно прийти само, изнутри. Я хотела твоей близости, но что-то мешало. Не могла вся до конца отдаться.

— А скажи, о чем ты думала там, у муравейника? У тебя было совсем другое лицо.

— Какое?

— Ну, я не художник и не поэт… Но такой я тебя любил, о такой думал.

Они еще не очнулись от жара любовных восторгов. Лазурь неба, просвечивая меж ветвей, струйками текла в пепельную тень лиственницы, и воздух сверлило назойливое густое жужжание шмеля. Шмель кружил подле ветки винника, свисавшей над самой головой Виктора. Виктор хотел его отогнать, но Ашихэ удержала его руку:

— Посмотрим, найдет ли.

Шмель подлетал к листьям, манившим его своей яркой окраской, бело-розовой и пурпурной, но, сев на них, опять отлетал, обманутый: эти листья только притворялись цветами! Что за странное, невиданное растение!.. Шмель наконец сел и медленно поворачивался во все стороны — видимо, искал, откуда же аромат. Еще мгновение — и он, раздвинув листья, нашел скрытый под ними настоящий цветок.

— Может быть, цвет любви вот так же скрыт, Вэй-ту?

Все было прекрасно. Все дышало предчувствием чего-то еще более прекрасного впереди. Вот сливаем мы наши уста и тела, наши страстные желания и судьбы. И только позднее…

Во всяком случае, когда бы Виктор и Ашихэ ни оглядывались впоследствии на свою любовь, этот день всегда светил им яркими и теплыми красками, был вехой, указывающей путь.