Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

Ашихэ поставила перед ними ужин, и они по-турецки уселись за низеньким столиком.

— Я дал ему денег, чтобы он купил мне оружие и экипировал меня. Сам я не мог этого сделать — они бы сразу обо всем догадались. И с помощью того же Закшевского я ночью бежал от них. Повторяю — очень славный парень!..

После ужина Алсуфьев показал им свою «экипировку», состоявшую из винчестера, кожаной куртки, башмаков на шнурках, компаса, складного ножа из нержавеющей стали и отличного дорожного несессера, Ашихэ стала рассматривать никелированные вещицы в несессере — пилочки для ногтей (как ей объяснил Алсуфьев), небьющееся зеркало, крем для бритья, одеколон.

— Все это очень нужные вещи, просто необходимые, — оправдывался он, видя ее изумление. — В молодости они у меня были, потом потерялись. А я совсем иначе чувствую себя, когда они со мной.

Из съестного этот неисправимый любитель сладкого взял с собой только несколько кило шоколаду. Все деньги, что у него оставались, он хотел отдать Ашихэ, отдавал их охотно, от души (Ашихэ, конечно, не взяла). А шоколад пожалел, уделил ей только одну плитку, да и то был явно огорчен тем, что его запас сладостей истощится на день раньше.

«Седеющий ребенок! Был чудо-ребенком, а мужчиной так и не успел стать», — мельком подумал о нем Виктор и вернулся к мыслям об Ашихэ.

Она была безмятежно спокойна, как всегда, держала себя так, словно ничего не произошло, не избегала ни разговора, ни его взглядов. Но Виктор уже достаточно ее знал — он видел по ее замкнутому лицу, что она страдает.

Она убрала все и перед тем, как ложиться спать, подошла к струнам календаря на стене и передвинула один шарик: еще день прошел. Тяжелый день. Удивительно гибким прощальным движением Ашихэ пробежала пальцами по струнам минувших дней, и Виктору почудилось, что он слышит звенящую трель — как пение цаоэра, который оплакивает умерших.

— Пардон! — спохватился вдруг Алсуфьев, исчерпав весь запас своих новостей. — Ведь мы говорили о тебе. Ну, рассказывай же, как все было в действительности?

— В Харбине я попался из-за доктора Ценгло. Он всем болтал, будто я сын Кузьмы Потапова, а Кайматцу с этим Потаповым был когда-то знаком и знал, что у него никакого сына нет. Ну и велел за мной следить…

Виктор считал, что не стоит откровенничать, поверять все этому человеку, настолько занятому собой, что он неспособен принять к сердцу чужие переживания. И он рассказал Алсуфьеву только о том, что с ним было в тюрьме и что собой представляет «оружие Танака».

— Кошмар! — воскликнул Алсуфьев, спеша отмахнуться от всех этих ужасов. — Если уж и бактериологию заставят активно работать на истребление людей, то дальше идти некуда. Это конец.

Он чиркнул спичкой, чтобы разжечь трубку, и огонек осветил его сосредоточенное лицо, перекошенное гримасой отвращения.

— Ко-шмар! — повторил он тихо и раздельно.

«Ох, только бы не начал философствовать!» — подумал Виктор с раздражением. Но Алсуфьев, снова обретя слушателя и благодарную тему, не мог отказать себе в этом удовольствии.

— Да, да, Витя, мое поколение было последним, которое еще верило в культуру, в прогресс, в человека..

— Удивляюсь тебе. Ты же физик, на что тебе вера? У тебя есть сила, энергия, масса, скорость, удельный вес…

— Ах, дружок, слишком уж много бессмыслицы в мире! И я часто обращаюсь к богу — конечно, как к источнику разумной материи.

— Брось! Надо бы чтить не бога, а сатану — за то, что он восстал против бога. И скажем себе прямо, как говорит старая пословица: если старый бог нас не слышит, помолимся пню!

— Но что же тогда остается? Что?

— Не знаю и знать не хочу.

Алсуфьев замолчал, и Виктор сквозь хриплое пыхтенье его трубки мог теперь прислушаться к дыханию лежавшей рядом Ашихэ. Она не спала. Что она чувствовала теперь, когда ее Вэй-ту оказался трусом? В городах из этого не делают трагедии. Тысячи женщин любят, не задумываясь над тем, смелы их возлюбленные или трусливы. В городе отвага редко бывает нужна и не так уж необходима для счастья. Но в тайге! И для Ашихэ! Она ведь вросла в среду, где смелость есть нечто столь же естественное и необходимое, как крепкие ноги или здоровые легкие. Этим здесь никто не хвалится, об этом даже не говорят… Ашихэ не может не презирать его за то, что он в минуту опасности потерял голову и убежал, бросив любимую женщину на произвол судьбы. А любовь и презрение вместе не живут, нет, нет, они несовместимы.

— Кто-то — кажется, Франс — сказал… Да ты меня слушаешь? Замечательное изречение! «Существуют, — говорит он, — звезды органически чистые, но на них нет жизни. А на других звездах есть плесень, то есть жизнь». Как подумаешь, что нет ничего, кроме процесса вегетации, даже дрожь берет!

— Плесень? Возможно. Пора спать, Павел, мы мешаем Ашихэ уснуть. Покойной ночи.

На другое утро, сразу после завтрака, Алсуфьев стал собираться в путь. Хозяева его удерживали, но он торопился — у него были свои планы, в которые он их пока не посвящал.

Главное он сказал Виктору перед уходом:

— А знаешь, твоя собака у того подлеца.

— Какого подлеца?

— Ну, того, что у вас служил и донес… Такой коренастый, лысый и ходит, как утка.

— Ты говоришь об У?

— Да. Этот У присвоил твою собаку и ружье.

Услышав имя предателя, Ашихэ повернулась к ним от печки, на которой пекла лепешки Алсуфьеву на дорогу. И он продолжал уже по-китайски:

— Я шел к вам. Было раннее утро, тишина кругом. И я услышал, что где-то вблизи работают люди. Иду дальше — слышу, пес скулит. Еще немного прошел, смотрю — узкоколейку люди строят, а трое маньчжур за ними надзирают. У стоял с твоим ружьем в руках и натравливал собаку на какого-то человека без лопаты. А твой Волчок не хотел трогать этого человека, и У его бил. У собаки заморенный вид. Наверно, околеет там.

Все трое словно видели перед собой страдальческие глаза Волчка. Ашихэ первая прервала молчание.

— Но как он попал к У?

— Волчок был в полицейском участке, — объяснил Виктор. — И, должно быть, У в награду отдали и Волчка и мое ружье.

— А я бы на твоем месте собаку отобрал, — сказал Алсуфьев. — Моя собака была бы только моя и ничья больше.

Виктор только буркнул: «В самом деле?» Со стороны Алсуфьева это было, разумеется, пустое бахвальство, предназначенное для ушей Ашихэ. Он бы отобрал? Это он-то, закопанный когда-то по шею!..

Больше они об этом не говорили. Попозже Виктор проводил Алсуфьева до ущелья. Тот ни о чем не спрашивал. Когда застаешь двух молодых людей под одной крышей, и к тому же еще в тайге, то все ясно.

— Ну что ж, — сказал Алсуфьев, прощаясь, — желаю счастья. А помнишь, amico, мое предсказание насчет девушки? Вот и напророчил. Она, конечно, примитив, но, надо сказать, примитив очаровательный, с этаким пряным ароматом дикости…