Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

— Но скажи, откуда у тебя такая вера в меня? И это после вчерашней моей выходки? Я хочу это понять.

Ашихэ приподнялась на локте — вопрос, видимо, застал ее врасплох.

— Но когда ты дрался с ними у Тигрового брода, один против целого отряда, разве ты боялся?

— Нет. Злоба во мне кипела, и я хотел отомстить.

— А когда охотился за пантами? Вспомни-ка те ночи. Даже Хуан Чжоу, храбрейший из охотников, говорит, что не бывает ночей страшнее и что с него довольно.

Виктор не мог не признать, что она права. Когда сидишь в вырытой тобою яме у вспаханного копытами солончака, подстерегая оленя, и ночь так темна, что едва-едва можно различить белую тряпочку на конце ствола, то не знаешь, кто идет: может, олень, а может, и тигр, который в эту пору бродит по следам оленей, или еще более проворная и кровожадная, а потому и более опасная кошка — белая пантера, ирбис. Ни зги не видать. Сидишь неподвижно, отданный на съедение комарам, нельзя даже шевельнуть рукой или головой. А слух и нервы напряжены. Ведь каждый шорох может означать последнее движение хищника перед прыжком его сверху в эту проклятую яму, прямо тебе на затылок…

— Да, в эти ночи нервы могут сдать…

— И тебе было страшно?

— Нет. Риск только меня раззадоривал. И притом я бывал уверен, что всегда как-нибудь да выпутаюсь.

— А когда тебя водили на допрос? И потом у Кайматцу?

— Оставь. Я все это не раз перебирал в памяти. Однако какое это имеет значение? Когда-то, правда, я был смел… Но с тех пор я трижды умирал.

— И тебе кажется, что теперь ты другой, слабый человек? Не знаю, как мне тебя убедить… Ну, можешь ты не пойти освобождать Волчка? Нет, не можешь. Пойдешь во что бы то ни стало. Вот тут и виден твой характер, твоя смелость — в этом весь ты, Вэй-ту, таким я тебя узнала, такого люблю и восхищаюсь тобой. Сам увидишь, еще сегодня отобьешь свою собаку и будешь только смеяться, вспоминая наши разговоры.

— Или будет так, или меня не будет.

— Или обоих нас не станет. Не будь эгоистом, Вэй-ту, ведь я иду за тобой.

Больше они об этом не говорили. Все было сказано и все яснее ясного.

Ночь стала сплошным мраком, наполнилась до краев ароматами и звуками. Тогда только они встали и пошли.

Тропку эту протоптал когда-то У, бегая каждое утро на работу к польской тай-тай. Теперь Пэн со своим мулом заново расчистил заброшенную дорогу.

Когда небо на востоке посветлело и завел свою первую песню дрозд, Виктор и Ашихэ были уже на месте. Выйдя из леса, они прошли через просеку в дубовой роще и остановились среди гаоляна, такого высокого, что он с головой закрывал даже Виктора, и такого густого, что можно было незаметно подойти к самым строениям.

Стерегли хозяйский двор гуси. По обычаю китайских крестьян, У держал не собак, а гусей, которые дают и мясо, и перья, да и сторожа они чуткие. Вот и сейчас загоготали.

Из старой фанзы появился заспанный Пэн — вышел за малой нуждой.

— Ну чего раскричались? Что вам приснилось?.. А тот, сын черепахи, и не тявкнет, ему все равно! — Пэн заглянул в хлев, — Я бы такого пса пришиб!

И, выходя, оставил ворота хлева приоткрытыми. Все это было заранее условлено.

— Я-то думал, что уже конец смены! — воскликнул Пэн. — А можно было еще поспать.

— Дурак, не видишь, что светает? — отозвался кто-то, стоявший, должно быть, между старой и новой фанзой. Это был, видно, караульный. И, судя по выговору, маньчжур.

— Иди ты к своему…

Тут скрипнула дверь. Вышел У, неся на руках старика.

Он усадил его на скамейку перед фанзой, лицом к востоку. Караульный, зевая, появился из укрытия и пошел будить своего сменщика. Пэн вчера сказал Виктору: «Ночная стража сменяется тогда, когда отец выносит дедушку на солнце».

— Чего ротозейничаешь? День нам дан для работы! — прикрикнул У на сына. — Выпусти гусей, займись мулом. И не смей вертеться около Ли.

— Да, да, Пэн, эта девушка нам не подойдет, — прошамкал и дед.

Караульный скрылся в старой фанзе, где ночевало пятеро полицейских. Пэн подходил к хлеву.

«В твоем распоряжении только эта минута, старший брат, и ты должен действовать быстро…» — сказал он вчера Виктору.

Виктор машинально дотронулся до висевшей у пояса «лимонки» — то ли чтобы поправить ее, то ли чтобы увериться, что она здесь. Среди колосьев гаоляна он видел глаза Ашихэ. Такие безмерно близкие и сосредоточенные. Она, наверно, хотела еще раз сказать ему: «То, что тебя мучает, пройдет!» Но уверять его в этом было уже не нужно: оно и в самом деле прошло.

Сорвавшись с места, он пробежал отделявшие его от хлева пятнадцать-двадцать шагов. Внутри он ощущал какую-то пустоту, страха не было. Ему все было нипочем в этот миг, он даже облегчение испытывал, как после болезни или сильного голода. Одно он помнил — прикованный к нему взгляд Ашихэ.

Опять загоготали гуси. Слыша голос У во дворе, они кричали уже без тревоги, скорее для порядка. Но Волчок, почуяв сквозь стенку запах хозяина, рванулся на веревке и, жалобно заскулив, притих в нерешимости, не зная, вспомнился ли ему только этот запах или хозяин действительно тут, близко. Пес каждую минуту мог завыть. Хорошо еще, что Пэн с вечера запер его в хлеву!

Виктору надо было как можно скорее проскочить мимо новой фанзы. Из-за угла он мог бы сейчас достать У топором. Тот как раз наклонился, чтобы окутать одеялом колени отца. Старик уже много лет не ходил, и У каждое утро заботливо выносил его на воздух, чтобы он мог видеть солнце, свидетеля их былой нищеты и нынешнего счастья, солнце, которое, поднявшись по дивным ветвям фу-саня, приходит к нему из Шаньдуна, где он родился, жестоко бедствовал, познал отчаяние голодающего безземельного крестьянина. Туда же, в Шаньдун, отошлет его прах, когда он умрет, богатый и добрый сын его У.

А солнце всходило над лесом и просекой, где У много лет назад корчевал пни срубленных пробковых дубов и засеял для себя небольшой участок земли. Теперь здесь, куда ни глянь, колыхались его гаолян и пшеница и в первом свете утра гордо красовалась новая фанза, сияя благополучием, розовая, как само будущее семейства У: ведь У мог теперь брать себе сколько угодно леса и земли — японцы ничего не жалели.

Лысое темя этого негодяя, стоявшего на коленях перед старым отцом, так и просилось под топор. Судорога ненависти рванула сердце Виктора. Но из глубины хлева на него смотрел Пэн. А старый дед, сложив руки на животе, слезящимися глазами жадно созерцал разгоравшуюся зарю — молился или вспоминал — и казался таким счастливым…

Виктор отступил за угол, взошел на крыльцо. Он все еще ощущал на себе взгляд Ашихэ. С улыбкой махнул рукой в ее сторону. Он способен был сейчас даже засвистать, совершить любое сумасбродство — пусть она окончательно в него поверит! А то она, вероятно, в глубине души все-таки в нем сомневается и страдает.