Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

— А этот верзила не похож ли на обезьяну? — спросил Виктор. — Горбится, и руки до колен висят, а глаза щурит, как будто плохо видит?

Пэн подтвердил, что он именно таков. Виктору стало ясно, что это Долговой. Значит, тогда в участке на допросе он его вовсе не убил! Озверев от удара нагайки по лицу, он этого Долгового бил, да, видно, не добил. И протокол о его смерти, который потом прочли вслух, — обычный полицейский блеф!

— Закопанного велено доставить японцам, а Люй Циня убить. Старший брат, ты дорогу знаешь, так поспеши…

— Пэн, мне этого объяснять не надо. Но я безоружен. Не думаешь ли ты, что моя собака и мое ружье должны вернуться ко мне?

— Конечно, я так думаю.

— Тогда помоги.

— Это нетрудно. Ты завтра же мог бы отобрать и ружье и собаку… Но если я тебя впущу к нам в фанзу, ты убьешь отца?

— Значит, ты все-таки его еще любишь?

— Нет. Он мне противен.

— Так зачем его защищаешь?

— Но он же мой отец…

Виктор задумался.

— Ладно. Если он на меня не нападет, я его завтра не трону.

Затем Пэн объяснил, где кто спит у них в фанзе и как выкрасть собаку и ружье. Способ был поразительно прост, как всякая отчаянная дерзость.

Они все подробно обсудили, и Пэн пошел дальше за своим мулом — к «Домни». Так когда-то китайцы переиначили на свой лад фамилию Доманевских. И хотя с того дня, как усадебку их сожгли, прошло несколько лет, это место по-прежнему называли «Домни».

Виктор и Ашихэ последовали за Пэном, держась, однако, на некотором расстоянии от него, сначала лесной тропой, затем по полотну узкоколейки. Когда дошли до конца железной дороги, пройти оставалось уже немного — впереди светлел выход на открытое место. Они увидели издали Пэна на мостике, узком, но длинном и очень высоком. Мостик лежал на кольях, поднимавшихся из ручья, который обегал невысокую горку между Муданьцзяном и тайгой. Горка напоминала по форме початый каравай, обращенный отрезанным концом к реке, а округлым — в лес.

— Место выбрали для него подходящее, — заметила Ашихэ. Она говорила о форте, который намеревались строить японцы. — Нельзя дать им здесь укрепиться!

Форт в этом месте, да еще с подъездной железнодорожной веткой и аэродромом на лугу, с трех сторон окруженный рекой, как крепостным рвом, был бы неприступен. Здесь, глубоко в партизанском тылу, форт своими бетонными блиндажами господствовал бы над Муданьцзяном и тайгой. Самолеты могли бы отсюда патрулировать горы и леса и возвращаться в свое постоянное убежище…

А Виктор смотрел на родные места и видел только этот уцелевший фруктовый сад и поднятый над колодцем журавль.

— Переночуем там. Меньше будут нас донимать комары и мошка.

На мостике опять замелькала конусообразная шляпа с широкими полями. Теперь ее светлая солома казалась алой, и мул, освобожденный от груза, бежал впереди Пэна рысцой, как собака: он уже чуял близость хлева.

Виктор и Ашихэ подождали, пока тлевший на небе закат совсем угаснет. Только тогда они двинулись к тому месту, где черный колодезный журавль торчал в воздухе, как виселица. Прогнившая ограда развалилась под напором разросшегося, одичавшего сада… Вишни уже, созрели, но отдавали терпкой горечью, как и все вокруг. Двор зарос чернобыльником. Здесь все еще пахло полынью — ведь она повсюду следует за человеком и долго еще остается там, где было его жилище. Свежие груды песка и щебня не смягчали тяжелого впечатления, которое производили эти места, покинутые людьми и снова возвращенные лесному морю.

Виктор и Ашихэ раздвинули траву и легли. До утра оставалось несколько часов, но, несмотря на усталость, обоим не спалось. Ашихэ думала о форте: никогда еще японцы не пытались проникнуть так далеко в глубь лесного моря. И эту попытку надо было пресечь в самом начале. Но где искать людей, способных это сделать? Кого известить?

Виктор думал о том же. Лежать было неудобно — что-то кололо его в бок. Он стал шарить в траве, думая, что это камень, но это оказался кусок бронзы. Быть может, пепельница отца? Так же расплавиться в огне пожара могли, впрочем, и подсвечники из спальни родителей или та игрушечная пушка, из которой он и Пэн стреляли горохом в цель. Если бы знать, что было здесь, где сейчас лежат он и Ашихэ, какая из комнат, тогда легче было бы угадать, что это за кусок бронзы… Но вокруг только бурьян, трава да горький запах полыни.

Виктор сунул в карман слиток бронзы, лег на спину и привлек к себе Ашихэ.

— Спрячься от мошкары!

Мошкары здесь, в открытом месте, на ветру, было, правда, меньше, чем в лесу, где она стояла в воздухе густой пеленой. Здесь ее еще возможно было отгонять. Виктор обмахивал одной рукой обнаженный затылок Ашихэ и по временам нежно поглаживал ее спину в порыве горячей благодарности. Он понимал, что она не прижималась бы так лицом к его груди, если бы презирала его за то, что недавно произошло, если бы между ними родилось отчуждение.

Он почувствовал, что Ашихэ улыбается в темноте.

— Не удалось-таки тебе…

Он не знал, что она хотела этим сказать, но не стал допытываться и только крепче прижал ее к себе. А она в ответ легонько потерлась раз-другой лбом о его плечо, словно подтверждая: да, да. Как он любил эту уже знакомую ему ласку!

— Ты пришел из тюрьмы и подумал: вот фанза и женщина, обе покинуты. Они мне нужны, я возьму их себе… Тебе ведь тогда оставалось одно — жить в тайге, и ты хотел жить, как тигр, правда?

— Насчет себя ты не совсем права. Но ты уже второй раз меня этим попрекаешь. Должно быть, тебе было очень больно?

— Совсем недолго. Я скоро поняла, что тебе не удастся сохранить эту напускную хищность.

— Откуда такая уверенность?

— Ах, Вэй-ту, невозможно быть тем, кем ты не родился. Знаешь, я не раз говорила с тобой тихонько, когда ты спал. Вэй-ту, говорила я тебе, твое сердце никогда не было пусто. Ты всегда кого-то любил: мать, отца, родину свою, Польшу, хоть и не знал ее. А когда у тебя все это отняли, ты полюбил Люй Циня и Волчка. Как же ты мог бы не полюбить женщину? Не обязательно меня — я не так — самоуверенна, чтобы это думать. Но какую-нибудь женщину.

— Ты отлично знаешь, что стала для меня родным домом и отчизной.

— Ну вот, потому-то я и иду с тобой.

— И не колеблешься? Не сомневаешься во мне? А если недостоин твоей любви?

— Мне это и на ум не приходило.

— Ашихэ, не говори со мной, как с больным. Ты видела моё позорное поведение, подсмотрела мой стыд и муку, а притворяешься, будто ничего не случилось, будто болезнь излечима. Я бы должен тебя возненавидеть, но, кажется, только теперь полюбил по-настоящему… Но не в этом дело. Мы идем на страшный риск. И, быть может, это наш последний разговор. Так будем же искренни до конца.

— А я действительно за тебя спокойна. Что бы ни случилось, ты будешь держаться лучше, чем всякий другой на твоем месте.