Владимир Видеманн - Запрещенный Союз. Хиппи, мистики, диссиденты

Под утро, когда все уснули, он услышал звонок в дверь. Открывает — а на пороге санитары. Спрашивают:

— Вы такой-то?

— Такой-то, — отвечает Каландар. — А адрес у вас какой?

— Адрес? — Человек в белом халате заглядывает в блокнот.

— Клара Цеткин, шестьдесят четыре.

— А это шестьдесят два! Вам в соседний дом!

Человек берет под козырек, и медицинская команда разворачивается. Пока они спускаются по лестнице, Каландар натягивает штаны, майку и осторожно выглядывает в окно. Как только посольство скрывается в подъезде соседнего дома, Каландар резко покидает квартиру, выбегает на улицу и залегает в кустах на другой стороне двора.

Через минуту доктора нервно выскочили на улицу и бегом бросились в подъезд Каландара. В это же время туда подтянулись родственники с молодой из роддома. Подошла милиция. Ворвавшись в квартиру по второму разу, санитары поначалу приняли меня за пошутившего над ними хозяина, но вовремя подоспела Кая, и меня не успели связать. Все это время Каландар лежал в кустах и наблюдал за своим подъездом, ожидая, когда свалят менты и перевозка. Как только все они исчезли, он заскочил в квартиру, чтобы взять спальник, деньги и отвалить в горы недели на две — пока не уляжется скандал.

Каландар отправился на Матчу, а мы с Ниной — в Верхний Лучоб, в гости к доктору Халиму, а потом — вверх по реке, через перевал, на Ходжи-Оби-Гарм. До перевала доктор Халим дал нам ишака и мальчика-пажа, который должен был выступать проводником. Мы с комфортом дошли до высокогорной молочной фермы, пробыли там несколько дней, а затем отправились дальше, к перевалу. Проведя на высокогорье несколько дней, невдалеке от ледяной пещеры с кристальной водой, мы спустились на ту сторону водораздела и остановились недели на полторы на ореховой поляне. Здесь, у реки, я приносил на магическом камне жертвоприношение сомы на пятом огне и медитировал в дупле священной арчи. Однажды на закате, обратившись лицом к садившемуся солнцу, я делал пранаяму, и вдруг горящее светило отчетливо произнесло: «Бханг!..»

С ореховой поляны мы спустились в Ходжи-Оби-Гарм, где в ожидании душанбинского транспорта я наблюдал любопытнейшую сцену парадоксальной коммуникации. На лавочке у автобусной остановки сидели два человека: поддавший русский мужичок и, видимо, обкуренный таджикский дехканин. Между ними происходил странный разговор. Мужичок пытался по-русски объяснить дехканину, какая в этих местах хорошая рыбалка, а тот отвечал ему по-таджикски что-то про своих баранов. Причем мужичку казалось, что дехканин разговаривает с ним по-русски и именно на тему рыбалки, тогда как последний в свою очередь был уверен в обратном, то есть что разговор идет на таджикском и про баранов. Самое поразительное, что оба собеседника вели себя по отношению друг к другу очень дружественно, общались с большим энтузиазмом, активно жестикулируя.

Наконец подошел автобус. Сцена прощания друзей вполне могла бы послужить прототипом для очередной монументальной советской мозаики из серии «дружба народов»: русский рабочий, в майке и кепке, братски обнимается с таджикским крестьянином, в халате и тюбетейке, в окружении сияющих лиц тружеников освобожденного Востока (мы с Ниной, водитель автобуса и группа курортников с сачками, удочками и прочими аксессуарами беззаботного санаторного отдыха в эпоху коммунистических профсоюзов).

А вот что тем временем происходило с Йокси: «Душанбе, 1980-й, июль. После того боя „берсеркеров“, то есть меня и Каландара, который описал в своей повести-летописи Кест, я в полном расстройстве чувств, с рюкзаком за плечами, направился в сторону трассы на Орджоникидзеабад. Так как воинственный хозяин-художник затеял свою разборку в полночь, то, надо полагать, было раннее утро или поздняя ночь. Потом я прочитал у Кеста, чем все это закончилось, и мне стало легче, так как душанбинских ментов моя ксива вряд ли могла удовлетворить. Значит, меня срочно надо было „уводить“, что и было выполнено.

Рам не просто благословил нас на эту экспедицию, но и четко контролировал ситуации, в которых мы оказывались. Я решил „гасить гнев“ в горах: как можно выше… В наших с Каландаром восхождениях на Варзоб Вовчик рассказывал мне о духах гор: „У каждой горы или долины есть свой дух, который кормится со своей территории и охраняет ее“. Вовчик говорил с такой интонацией в голосе, что невозможно было понять, стебется он или серьезно. Потом я понял: у Каландара начисто отсутствовало чувство юмора. Самоирония была ему чужда.

На автобусе я доехал до Гарма, а оттуда — стопом до Джиргаталя, который по мере приближения к нему менял название: за 200 км — Джиргаталь; за 100 км — Джиргаталь, а перед самым городом уже красовалась надпись на кыргызском: „Жаргэ-талга“. Дальше ломиться на Памир не было смысла — погранцы не пропустят. Спрыгнув с борта кузова попутки, я пересек тенистый арык, посидел в чайхане. Поспрашивал у местных, есть ли тропа на Ош.

— Есть. Барс по ней ходит. Больше никто.

Назвавшись геологом (куртка на мне соответствовала), я рассказывал местным джиннам о Таллине, Питере, Улан-Удэ… Часам к двенадцати я перевернул пиалу и, распрощавшись со стариками, вышел на тропу. На тропу войны, как я сам себе представлял. С Каландаром я хотел расквитаться на астральном плане, посрамив его миф о горных духах. Задача была благородной и дерзкой. Мне еще не исполнилось тогда 24.

Отец подарил мне свой старенький „ФЭД“. Но пленка давно кончилась, и фотоаппарат служил мне только отвлекающим сознание предметом, для подтверждения версии моей „геологичности“. Я шел и примеривался: как окружающий мир смотрится через визир? В видоискателе появились дети. Рыжие, голубоглазые, в веснушках — ну прямо как на Украине, только в чапанах и тюбетейках. Вот они — дети Искандера-Александра Македонского. Высоко в горах оставил полководец свой генофонд. Дети окружили меня:

— Геолог, геолог, геолог… Делай карточка!

Я стал оправдываться:

— У меня пленки нет.

— Все равно делай. Делай картинку!

Дети были настойчивы и отставать не собирались. И тогда я стал их снимать пустой фотокамерой…

— Стань здесь. Возьми его за руку… Подними камень. А теперь все вместе…

Я отдавал команды, а надежный „ФЭД“ характерным звуком отсчитывал кадры. Детям эта игра очень понравилась… Но они, благодарные, меня отпустили. К вечеру я вышел на высокогорное стойбище: пять-шесть юрт рядом с пасущейся отарой. Меня усадили на кошму, накрыли дастархан, накормили и, так как время было позднее, ни о чем не расспрашивая, уложили спать на курпаче, под звездным небом. Ночь меня так обласкала, что, засыпая, я уже забыл, зачем пришел в этот чудесный мир…