Юрген Ангер - Шварце муттер

- Его сиятельство задержится, он открывает охоту, - мягко и певуче начал Ла Брюс, игривым шлепком приглашая инженера и доктора – на стулья возле себя, - Нам придется пока что поскучать тут без него. Но и это недурно – я среди вас в таком цветнике, вы двое просто Schneeweißchen und Rosenrot, Роза и Белоснежка…

Гросс и Ван Геделе одновременно скривили лица от такого сравнения, а Ла Брюс продолжил, как ни в чем ни бывало:

- Но знайте, юноши, что в этом поединке – я ваш непримиримый противник. Я ваш враг. Я первый буду настаивать на том, чтобы сохранить декорацию такою, какова она есть на оригинальной гравюре. А теперь прошу извинить меня…

Ла Брюс хлопнул в ладоши – из-за кулис выступил лакей со скрипичным футляром, и почтенный Ди Маджио слоново шагнул на усыпанную звездами сцену.

- Где мой конь? – воскликнул в пространство Ла Брюс, гневно и страстно, - Где конь, и где мой Аницетис, мой тенор-альтино?

Из-за другой кулисы несмело выступил парнишка с круглой рябой рожей, и на зрителей пахнуло живой волною крепкого перегара:

- Тута я, барин…

Явился и конь – два дюжих парня выкатили из неведомых недр на сцену – чудовищного гипсового исполина под богато расшитым настоящим седлом.

- Что стоишь, любезный – забирайся, - велел Ла Брюс растерянно переступавшему с ноги на ногу Ди Маджо, - Не стесняйся!

Сам концертмейстер поднялся, взял из рук лакея скрипичный футляр, извлек инструмент и приготовился играть. Кастрат прерывисто вздохнул и полез на коня – как взбирающийся на гору холодец. Хрупкий похмельный Аницет сострадательно подсадил его под попу. Контртенор утвердился в седле, прокашлялся.

- Лупа, заткнись! – крикнул за сцену строгий Ла Брюс, и «more, more, traditore…» затихли, - Начинаем!

Скрипка запела, запел и Ниро, голосом высоким, полным, клокочущим, как сходящая из вулкана лава:

Ihr Väter…

Euch ist wohlbekannt

Wie Claudius hat für das Vaterland

Gesorget und gewacht…

(Отче,

тебе хорошо известно,

как Клавдий об отечестве

заботился и охранял его…)

Юный Аницет переминался с ноги на ногу, и явно ощущал себя не в своей тарелке – трепал манжеты, прятал руки в карманы.

- Он русский? – кивнул на Аницета Яков.

- Прошка-то? Русский, крепостной его сиятельства. Труппа вся – русские, кроме Ди Маджо. Ждем, когда обер-гофмаршал догадается вооружиться ножницами и создать…

- Голема? Гомункула?

- Крепостного доморощенного контртенора из рядов собственной дворни. Уже есть и балерины из дворни, и этот вот альтино, и теноры, и хор. Разве что Лупа наша вольная, но тоже доморощенна, его сиятельство увез ее из-под венца из какой-то псковской деревни, то ли украл, то ли выкупил у будущего мужа.

Кастрат начал свою арию, захлебываясь голосом – словно к нему неумолимо подступала тошнота. Он держал поводья так, будто лошадь была живая и могла его сбросить. Пришло время и для Прошки-Аницета, скрипка встрепенулась, и вступил неуверенный блеющий альтино:

- So muß sich dein himmlisches Wesen entfernus…(Теперь твоя небесная сущность удаляется…)

- Entfernen, болван! – на спинку пустующего стула меж доктором и инженером легла рука, буквально золотая – от пудры. Яков скосил глаза – на тот самый перстень, с играющим зловеще розоватым камнем. И как же обер-гофмаршал подкрался к ним – столь бесшумно, да еще на таких каблуках?

- Фуй, Коко…- золотой вельможа сморщил нос, и отступил от Якова на шаг назад, - Да ты все еще пахнешь…

Сам он, даже так близко – не пах совсем ничем, разве что пудрой и чуть-чуть – сухим вином.

Аницет со сцены узрел начальство, смутился, замялся и подавился собственным козлетоном. Ла Брюс опустил скрипку и вопросительно воззрился на своего патрона.

- Я к вам – pour un moment, на секунду, пока персоны мои не отстрелялись, - провозгласил по-немецки младший Левенвольд, голосом, поставленным не хуже, чем блеющий альтино Прошки-Аницета, - И суд мой будет кратким. Но справедливым.

Яков смотрел на него – невольно взвешивая в уме золотой его кафтанчик, «клифт», по определению виконта де Тремуя. «По весу – как недурной рыцарский доспех, - оценил Яков, - Как же он таскает на себе подобную тяжесть, и с такой грацией?»

- Можно мне пока что слезать? – спросил со своей гипсовой дуры Ди Маджо и уже заблаговременно перекосился на один бок.

- Сиди, - отрезал обер-гофмаршал, и кастрат прекратил сползать, обреченно выровнялся в седле, - Итак, доктор, инженер, маэстро Ла Брюс – прошу, высказывайтесь. Но только – быстро.

Гросс извлек из-за пазухи злосчастную гравюру, развернул:

- Видите ли, ваше сиятельство – при резком спуске статисты рискуют повредить позвоночник. Доктор Ван Геделе готов подтвердить…

Доктор Ван Геделе не успел ни подтвердить, ни даже рта раскрыть – Ла Брюс фурией влетел между ним и гофмаршалом, и страстно затараторил:

- «Триумф Вакха и Ариадны» ставился в Версале дважды, и никто, никто не умер! Мой папа присутствовал на обоих представлениях, и я могу поклясться…

- Художник ошибся, - вставил-таки словечко Ван Геделе, - Неправильно зарисовал.

Обер-гофмаршал уселся на стул, закинул ногу на ногу и задумался. Остальные почтительно стояли перед ним полукругом – Ла Брюс со скрипкой, Гросс с гравюрой, Яков и Прошка – с пустыми руками, и только в отдалении Ди Маджо с дурацким видом заседал на гипсовом коне.

- Ваше сиятельство сами настаивали, чтобы было – в точности, как в Версале, - напомнил Ла Брюс со сдержанным нажимом.

- Попробуем поступить – подобно царю Соломону, - оживленно проговорил Левенвольд, хлопнул в ладоши – так весело, что пудра взлетела над его завитыми белокурыми волосами. И пудра была у него – золотая, и брови, и ресницы, и даже скулы, - Мы не станем рубить статиста надвое. Но мы его – экспериментально подвесим. Не помрет один – не помрет никто.

- А помрет один? – предположил непосредственный Гросс.

- Один – не четыре, Коко, - наставительно пояснил гофмаршал, - Итак, спускаем лонжу!

Якову стало немножко обидно – что Коко не только он сам, но еще и, оказывается, Гросс. Впрочем, еще обиднее было – то, что и младший братец оказался под стать братцу старшему, такой же легкомысленный беспечный убийца.

Гросс поднялся на сцену, сунул нос за кулисы и что-то приказал. С потолка тут же свесился – как с виселицы – длинный канат с петлей. Инженер подергал его, подтянул пониже и с кислой миной отправился за сцену – на поиски статиста.

- Ваше сиятельство, в погоне за ложно понятой аутентичностью – вы рискуете сделаться убийцей, - умоляюще и страстно зашептал Яков, усаживаясь на стул возле обер-гофмаршала и просящее заглядывая ему в глаза снизу вверх.

- Разве я приглашал тебя сесть, Коко? – золоченые брови недоуменно взлетели. Яков вскочил было, но Левенвольд двумя пальчиками удержал его и вернул обратно, - Сиди. А вы – все идите на сцену.