Юрген Ангер - Шварце муттер

- Глупо сейчас говорить – «я тебя предупреждал». Но ведь предупреждал же – что твой ландрат злодей и убийца. Нет, ты поддался обаянию власти… Теперь отмокай. И не бойся – завтра он уже забудет о тебе, если ты сам не станешь лезть к нему на глаза. Он, верно, уже тебя позабыл – его голова так высоко в облаках, что сверху маленьких нас ему и не видно.

Когда дядюшка удалился, Петер подлил из кувшина в сидячую ванну – еще горяченького, и любопытно вопросил:

- А ты, Яси, и в самом деле – отравил своего де Лиона?

- Конечно же нет! – воскликнул Яков, уклоняясь от льющегося в ванну горячего потока мыльной воды, - Сам посуди, стал бы я рубить под собою сук, на котором сидел? Патрону моему подсыпали тофаны – это яд, без вкуса и без запаха, как вода. Де Лион умер, и дипломаты пустили сплетню, что я виновник, и что я сам – господин Тофана. В посольствах сидят еще большие сплетницы, нежели в монастырских пансионах. Еще прежде они выдумали нашу с де Лионом подозрительную связь, и шипели о ней у нас за спиной, как змеи. И то, и другое – ложь, но от этой лжи еще тяжелее отмыться, чем от моего новоприобретенного запаха.

- А ты и в самом деле – господин Тофана? – не отставал Петер.

- Нет, Петичка, я не Тофана. Я не умею ее делать, и мало кто умеет. Меня прозвали так послы, из своего презлобства, но увы – я умею разве что смешивать рвотные эликсиры и шпионские зелья на эфедре.

- А говорят, что оба наших Левенвольда – как раз и то самое, у них и прозвище было в Петербурге – господа Тофана, - мечтательно проговорил Петруша, - У них и перстни такие, одинаковые, с розоватым хамелеоном – совсем как должны быть у отравителей…

- Готов спорить – брешут, - оборвал его Яков почти сердито, - Готов спорить – под розовым камнем вульгарный мышьяк. Сами о себе сочиняют, а ты веришь. Левенвольды – они ведь тоже дипломаты, а значит, брехуны и вруши. Все их яды, и опасные связи – на львиную долю выдумка, для дилетантов вроде тебя.

- А Корф носит черный камень… - продолжал Петер.

- Петичка, хоть зеленый, да хоть из мочевого пузыря – нет в Москве тофаны, поверь мне и смирись. Кстати, о мочевом пузыре – ты завтра поутру ассистируешь дядюшке? Или удалось отвертеться?

- Увы, - Петер поддернул рукава халата и уселся возле ванны на табурет. Весь вид его изображал скорбь, - Если ты меня не заменишь – завтра я на операции, увы. Мне уже жаль того беднягу, что попадет к нам на стол.

- Нет, Петичка, - покачал головой Яков, - После моего сегодняшнего анабазиса назавтра я вряд ли удержу в руках инструмент. Так что придется тебе расправляться с несчастным мочевым пузырем – самому.

Яков проснулся, когда дядя и Петер уже отбыли в госпиталь. Суровая фройляйн Арбуэ принесла к нему в комнату сложенную стопочкой одежду. В глазах фройляйн читались недоумение и осуждение – вчерашнее явление Якова в монашеской рясе и в непонятного происхождения сандалетах – привело девицу Арбуэ в горячий праведный гнев. Молодой человек уходил из дома в лучшем кафтане, в кроатском галстухе, в туфлях с пряжками – и каков вернулся…

- Тати, фройляйн, - только и сказал экономке Яков, но, кажется, фройляйн так и не поверила ему до конца.

Яков успел одеться и умыться, и собрался уже идти завтракать – когда в комнату явился лакей с объявлением:

- К вам герр Пауль Гросс, ожидают в гостиной.

«А виконт молодец – как в воду глядел» - про себя подивился Яков, спускаясь к гостю.

- Петер Бидлоу оперирует в госпитале, вы его не застали, - предупредил Гросса Яков, памятуя о том, что именно Петер уделял особое внимание устройству ангельских шлеек.

- Я и не за ним, я за вами, - смущаясь и рдея, признался инженер, - Мой начальник не хочет Петера, он просил привезти ему именно вас. Наверное, оттого, что вы не рисовали на его гравюре, а Петер имел неосторожность… Мы приглашаем вас – для экспертной оценки безопасности нашего скромного представления, особенно тех херувимов на тросах. У меня и пропуск на ваше имя.

- И куда же выписан сей пропуск? – уточнил Яков.

- Во дворец, в Измайлово, - не без гордости отвечал инженер.

- Где же отыскалось местечко для оперы – в охотничьем-то доме?

- В уголочке, за печкой, - по-русски выговорил Гросс и криво улыбнулся, - Вы будете смеяться, когда увидите – где мы пытаемся ставить нашего несчастного «Нерона». Если, конечно, изволите поехать.

- Конечно, изволю – уже для того, чтобы узнать, какова бывает опера в подобном месте, - Яков расцвел своей непревзойденной милейшей улыбкой, - Только я должен переоблачиться в придворное и накрасить губы – чтобы не уронить перед обер-гофмаршалом честь семьи.

Гросс пробормотал вполголоса что-то о том, что накрашенных губ в Измайлове и без Якова хоть попой жуй. Доктор Ван Геделе не решился с ним дискутировать – побежал переодеваться.

Так уж вышло, что прежде доктор Ван Геделе никогда не бывал в опере, да и в театре – его шевалье де Лион недолюбливал театральные представления, и музыку не любил. У шевалье от природы не было музыкального слуха, и вся музыка казалась ему – просто навязчивым шумом.

Зал и в самом деле оказался крошечный, с галереей для скрипачей под самым потолком, и сценой, поднимавшейся над полом всего лишь на высоту ладони. Сцена разрисована была – золотыми звездами, словно упавшими с небес, и странными меловыми пометами и кругами, и надписями над стрелками: Nero, Niridates, Anicetis, Octavia… Занавес из белой тафты был раздернут, и на заднике декорации свисали – совсем как на той версальской гравюре – одновременные солнце и луна, матово-золоченые, обсыпанные зеркальной крошкой. Сцена была еще пуста, и лишь издали, из-за картонной фальшь-стены, слышался женский голос, выпевавший – меццо-сопрано:

- Amore, more, more, traditore…

Гросс прислушался к этому далекому пению, и сказал с теплотой:

- Лупа…- и на недоуменный Яковов взгляд пояснил, - Лукерья распевается, наша прима.

По маленькому залу расставлены были пока что – всего пять стульев, в ряд перед самой сценой, и на стульях сидели два пожилых господина. Один из господ был высок и толст, в таком парике и перстнях – аж глазам больно – и Яков тут же догадался, что перед ними тот самый знаменитый кастрат Ди Маджо, что украшал своим контртенором все дворцовые празднества еще со времен царя Петра. Второй был строен, и курнос, и накрашен, и напудрен – как поповна на выданье, он птицей взлетел со стула навстречу вошедшим и первым протянул Якову тонкую нервно трепещущую руку:

- Вы, конечно же, Быдлин Ван Геделе! Перед вами несчастный Бруно Ла Брюс, первая и пока что единственная скрипка этого покинутого богом представления.

Конечно же, то был Ла Брюс – умница, гениальный концертмейстер, первый скрипач при дворе и опаснейший интриган и содомит.