Уильям Далримпл - Кох-и-Нур. Семейные трагедии, коварные заговоры и загадочные убийства в истории самого большого алмаза

Голова и плечи махараджи помещались на коленях двух рани, чтобы все выглядело так, будто он спал, в то время как две другие поддерживали вес его туловища. Женщины сидели совершенно неподвижно вокруг трупа, с плотно закрытыми глазами. Хотя они не видели наследного принца, Харака Сингха, несшего огонь к костру, но могли почувствовать его присутствие, когда тот приблизился, держа в руке пылающий факел. Хонигбергер не мог сказать, кричали ли они. Когда огонь поглотил женщин, барабаны и рев толпы смешали чувства европейца. Хонигбергер был не единственным, кто был ошеломлен. Пара голубей, возможно испуганные шумом, влетели в поднимающийся столб пламени. Их крылья вспыхнули, и они упали в костер, приведя толпу в исступленный экстаз. Говорили, что и птицы также были добровольными «сати» Ранджита Сингха [176].

Костер горел два дня и две ночи, но даже после того, как последний кусочек сандала треснул и рассыпался, Хонигбергер был вынужден бодрствовать еще почти двадцать часов. Ожидалось, что высокопоставленные придворные Ранджита Сингха будут со своим хозяином, пока река не заберет его прах. Когда курган достаточно остыл для мозолистых пальцев, домы, каста уборщиков, обрабатывающих трупы, начали работу. Откуда они знали, где находятся останки махараджи, а где его жен, осталось тайной.

На протяжении веков простолюдины и короли проходили через умелые пальцы домов, и их методы никогда не подвергались сомнению. Когда они рассортировали пепел на пять аккуратных кучек – останки махараджи и его жен, – никого не волновало, что останки семи рабынь также замешаны в порошкообразном сером веществе. Подобно рани, они тоже сгорели вместе со своим махараджей. В отличие от их хозяек, рабыни должны были дойти до смерти на своих двоих.

Когда позже его спрашивали, почему он не покинул Пенджаб перед похоронами, в ответ Хонигбергер любил цитировать слова генерала Жан-Франсуа Аллара. «Это очень трудно – найти здесь должность, но еще труднее получить отставку…

Зрелище рабынь, которые съежились, когда тяжелый промасленный тростниковый ковер опустили над их головами, запомнилось Хонигбергеру на всю оставшуюся жизнь [177]. Никто не оплакивал их, и врач даже не знал их имен. С отвращением и с некоторой долей жалости к себе он наблюдал за «омерзительной церемонией» [178]. Когда позже его спрашивали, почему он не покинул Пенджаб перед похоронами, в ответ Хонигбергер любил цитировать слова генерала Жан-Франсуа Аллара, друга и соотечественника – европейца при дворе Ранджита Сингха: «Это очень трудно – найти здесь должность, но еще труднее получить отставку…» [179]

В 1829 году, в возрасте тридцати четырех лет, Хонигбергер был молодым цветущим врачом из имперской Австрии, полным нетрадиционных представлений о медицинской практике. Изрядно попутешествовав, молодой человек благополучно добрался до Лахора и предстал перед индийцами, вооруженный коробкой, полной настоек, и рекомендательным письмом. Несмотря на честолюбивые надежды, его продвижение по службе было разочаровывающе медленным. Махараджа Ранджит Сингх отказался приблизить к себе доктора- гора [180], так что Хонигбергеру пришлось довольствоваться лечением мелких чиновников, имевших к дарбару лишь косвенное отношение.

Только когда большинство из них выжили, Хонигбергера вызвали во дворец.

Хонигбергер и не надеялся, что его первым королевским пациентом будет сам махараджа, но он, по крайней мере, ожидал, что пациентом будет человек. Однако им оказалась лошадь. «Необычайно высокое» [181]создание предстало перед озадаченным врачом. Жеребец был передан в качестве знака дружбы королем Англии Георгом IV, и хотя животное содержали в королевских конюшнях, у него появились болезненные язвы на ногах. Хакимы попробовали все лучшие способы лечения, но это не помогло, и Хонигбергера вызвали в качестве последней надежды. Он много трудился для сохранения здоровья и жизни лошади, но она умерла в конвульсиях у его ног. Такой результат, возможно, завершил бы карьеру врача в Лахоре, но мягкость, которую Хонигбергер проявлял в отношении больного животного, впечатлила Ранджита Сингха.

Махараджа предложил молодому врачу должность, позволяющую практиковаться на людях и получать за труд хорошие деньги. Несмотря на щедрость своего благодетеля, Хонигбергер втайне придерживался о нем нелестного мнения, описывая Ранджита Сингха как человека «очень низкого роста» [182], который, когда был верхом на лошади, «выглядел, словно обезьяна на слоне» [183].

Махараджа даже предложил доктору командовать артиллерийским дивизионом. Другие белые люди в армии Ранджита Сингха, как оказалось, приносили большую пользу [184], и он начал смотреть на них, как на талисманы, гарантирующие удачу. Хонигбергер предусмотрительно отклонил предложение: «Я отказал [махарадже], считая, что у меня недостаточно способностей занимать такую должность…» [185]Но махараджа не привык, чтобы ему перечили, и выдвинул новое предложение. Вместо военной должности он предложил врачу стать суперинтендантом его королевского порохового завода – титул, который приносит богатство и власть. Хонигбергер согласился, хотя в глубине души никогда не собирался надолго оставаться в Пенджабе. Он с самого начала тосковал по родине и хотел вернуться в Европу: «Я был настолько подвержен этим мыслям, что если бы они предложили мне Кох-и-Нур, чтобы я остался в чужой стране до конца жизни, я бы отказался» [186].

Прошло десять лет, а он все еще служил при дарбаре.

Людям, очищавшим место кремации махараджи, было позволено оставить себе любые теплые самоцветы и оплавленное золото, которые они нашли в пепле. Мало кто им завидовал, тем более что единственный камень, который действительно имел значение, был вне досягаемости их цепких пальцев. Слухи о местонахождении Кох-и-Нура витали при дворе как дым. Некоторые говорили, что его увезли в Кашмир, в то время как другие утверждали, что коварный хранитель тошаханы (королевской казны), Миср Бели Рам, украл драгоценность. В самых упорных слухах упоминалось индуистское божество в отдаленной провинции. Предполагалось, что на лбу статуи бога Джаганнатха в Ориссе скоро засияет Гора Света, словно бесценный третий глаз.

Многие набожные индусы считали, что Кох-и-Нур на самом деле является камнем Сьямантакой, упоминаемым в Бхагават-пуране и связанным с богом Кришной. Бог Кришна был аватаром бога Джаганнатха, поэтому возвращение драгоценного камня божеству должно было до некоторой степени восстановить баланс во Вселенной – по крайней мере так брахманы, окружающие Ранджита Сингха, говорили ему. В недели, предшествовавшие смерти махараджи, они постоянно шептали в уши Ранджита Сингха, убеждая его обменять земные богатства на небесное благословение. Хотя махараджа был сикхом, чья религия не подразумевала подобные кармические сделки, индуистские жрецы все-таки сумели убедить Ранджита Сингха расстаться с золотом и драгоценностями. Слишком слабый, чтобы сопротивляться, он лишился речи после инсульта и к концу жизни мог только кивать головой. Один такой кивок был воспринят как согласие отдать камень Кох-и-Нур служителям Джаганнатха [187]. Брамины, понятно, ликовали; наследный принц Пенджаба был гораздо менее счастлив.