Владимир Богораз - Восемь племен

— Убить её, чертовку! — кричали бабы, которые всё-таки вернулись вместе с мужчинами, но, опасаясь вождя, теперь стали сзади, ибо у Мышеедов женщины большею частью принимали участие в совете.

— Слушайте, люди! — сказал Рынто, немного помолчав. — Я возьму её себе… рабыней!

— Не надо рабынь! — кричали бабы. — Задушить чужую тварь!

— Если мне надо, — возразил Рынто вызывающим тоном, — то вам какое дело?

Мужчины тоже заворчали, Мышееды устраивали жизнь сообща, а браки заключались у них по добровольному взаимному согласию и не были крепки; владение пленницей было новым и неслыханным делом.

— Ещё подростки есть! — напомнил приземистый воин с коричневым лицом, курчавой головой и прилюснутыми губами, похожими на негра или мулата. — Придём на тундру, там видно будет.

Рынто подумал с минуту.

— Ты, Каянто, ты, Петки, ты, Теуль, ты, Екуйгин, — он перечислил ещё шесть или восемь имён, — придите сюда!

Названные один за другим вышли вперёд и стали рядом с вождём. Это были самые выдающиеся воины, если судить по их росту и всему внешнему виду. Все они были друзьями Рынто, и теперь вместе с ними он чувствовал себя в состоянии противоборствовать толпе.

— Слушайте теперь вы! — сказал Рынто, обращаясь к своим товарищам. — Вот нас десяток. Этой рабыней давайте владеть вместе. Подростков возьмём тоже: будут пасти оленей, какие достанутся; будем с работниками, а её станем иметь женой… отдельно от всех.

Толпа глухо роптала.

— Придём на тундру, там видно будет, — с угрозой повторил смуглолицый, — какие бывают отдельные жёны!

Будущие совладельцы Рынто, однако, были довольны новым проектом. Для пущей осторожности они даже легли спать вместе с вождём. Рынто на ночь обвязал стан молодой девушки концом аркана, а другой конец обернул вокруг собственной ноги для предупреждения побега.

Другие Мышееды ушли к своим, кострам и улеглись, кто где мог, нередко прямо на снегу, бросив под голову связку хвороста или полено и укрываясь разной рухлядью и даже кровавыми шкурами, содранными с оленей, недавно убитых на еду.

Воины, сопровождавшие стадо Мами, погибли ещё в лесу под ударами враждебных копий, но Чайвун отделался легче. Мышееды, пропустившие живыми молодых пастухов, были, вероятно, расположены даровать и ему временную пощаду, но, увидев гибель защитников стада, бедный пастух поднял такой громкий крик, что один из Мышеедов не удержался и бросил в него дротиком. Дротик был направлен в голову, но взял влево и прорезал Чайвуну своим иззубренным лезвием всю щёку. Лицо Чайвуна залилось кровью. Считая себя убитым, пастух упал на землю и лишился чувств. Даже голова его погрузилась в снег. Воин, нанёсший удар, подобрал свой дротик и с уханьем побежал дальше, выпугивая стадо на простор. Другие тоже не обращали внимания на павших; им в конце концов было всё равно, убиты ли они наповал ударом копья или погибнут через несколько часов от холода и истощения в пустынном лесу.

Однако, пролежав несколько часов, несчастный пастух очнулся. Кровотечение, из раны благодаря прикосновенно холодного снега прекратилось; в сущности, эта рана, хотя и очень мучительная от зубчатого разреза, не была глубока. Теперь силы молодого пастуха восстановились, и он почувствовал стремление удалиться от этого ужасного места, где его окружали уже окоченевшие трупы. Несколько времени Чайвун колебался. Стадо, при котором он провёл всю жизнь, было в руках врагов, и догонять его значило снова рисковать ударом копья или дротика. Чайвун припомнил, что сзади по той же дороге должен был приближаться Камак с обозом. Было необходимо предупредить его о катастрофе, чтобы в своей торопливости он не наскочил врасплох на верную гибель. И в этой необходимости лежало спасение Чайвуна. Он решительно повернул назад и пошёл по дороге, оставленной только что прошедшим стадом.

Это было унылое и страдальческое путешествие, и бедному пастуху казалось, что никогда ему не будет конца. Рана мучительно ныла, и каждый неверный шаг пронизывал колющей болью не только голову, но всю грудь и спину. Чайвун прикладывал к ране снег, но ему трудно было нагибаться, чтобы доставать его с земли, — так ослабел он от боли и потери крови. К счастью, дорога после оленей осталась широкая и торная, и ему не нужно было, по крайней мере, топтаться в снегу. К утру он пришёл всё-таки на последний ночлег стада и присел отдохнуть у остывшего огнища, где ещё так недавно они весело жарили мясо над трескучим огнём. Он даже стал рыться рукой среди обгорелых головней в надежде найти здесь ещё уцелевшую искру тепла, но зола смешалась со снегом и сама была холодна как снег. Он подобрал брошенную кость, начисто обглоданную ещё накануне, и попробовал погрызть её, как делает голодная лисица на остатках человеческого ночлега, но кость была начисто обглодана, и, кроме того, боль в щеке не давала ему делать слишком резких движений ртом.

На тундре быстро стемнело, только звёзды безмолвно глядели сверху на несчастного путника, сидевшего на пустынной дороге без еды и огня. Сердце бедного Чайвуна замерло от страха. Он знал, что тундра кишит духами, которые собираются по ночам на каждом безлюдном месте и никогда не пропускают одинокой добычи, которая сама пришла к ним в руки. Становилось всё темнее и темнее.

Чайвун тоскливо переходил с места на место, но ему всё казалось, что кто-то невидимый подходит к нему сзади. Он никогда не ночевал один в пустыне, вдали от оленьего стада и без спутников. В худшем случае, с ним была пара упряжных оленей или собака, а злые духи, как известно, боятся животных больше, чем людей.

Стало так темно, что Чайвуну казалось, что мрак смыкается над ним, как вода, ложится на плечи, как плотная одежда. Несмотря на усталость, он не мог заснуть и повторял все заклинания, которые приходили ему в голову.

— Вы, надземные и подземные духи, — шептал он дрожащими устами, — большеголовый Рекке, пожиратель людей, Кочатку с костяными боками, Ивметун, отец внезапного безумиям и вы, другие, имён которых не знаю, слушайте: меня нет здесь, я на морском берегу, залез в камень, в кусок красного порфира; каждый ветер меня обвевает, каждая волна обмывает лицо, — я жив. И ты, Эврип, демон колотья, и волчеголовый Дельфин, отнимающий стада, и женский птичий демон, похищающий детей, слушайте: меня нет здесь; среди моря лежит рыба Канак, у этой рыбы на спине растёт трава, я стал червяком, залез под травяной корень, не вижу светлого солнца… Я жив!..

Однако успокоение не приходило. Чайвун представлял себе, как духи смеются в темноте над его жалкими попытками перехитрить их, и волосы вставали дыбом на его голове. Он достал из-за пазухи шкуру горностая, которая служила ему амулетом, и ревностно стал молиться своему животному покровителю.