Александр Бушков - Крым и крымчане [Тысячелетняя история раздора]

Что тут добавить? Вполне возможно, суздальская династия и в самом деле умышленно ослабляла Киев – обычное дело при феодальных распрях. Однако даже Грушевский в данном конкретном случае не рискнул по привычке запеть о «кознях злых москалей». С кое-какими неопровержимыми фактами все же приходилось считаться, чтобы не выглядеть в глазах коллег-историков вовсе уж законченным фантазером. Москва в те времена никакого самостоятельного значения не имела, была крохотным поселком в лесной глуши. Только в середине XIII века она выделилась в отдельное княжество под правлением брата Александра Невского Михайла Тверского – а «великий стол» из Владимира в Москву перенес еще позже, в 1328 году, Иван Калита. Грушевский утешился тем, что объявил знаменитую битву с татарами на Калке в 1223 году сражением, в котором участвовали «украинские князья»…

Печальная ситуация с теми самыми доказательствами усугублялась еще и тем, что не существует никаких летописей на «украинском» языке. И летописи, и нацарапанные на стенах надписи, именуемые у историков «граффити», сделаны на русском. Впрочем, Грушевский пытался и это объяснить со своей колокольни: и отсутствие «украинских» текстов, и то, что былины о киевской старине сохранились лишь в России, он объяснял тем, что «до половины XII столетия великорусские земли стояли в более тесной зависимости от Киева, то и сохранились здесь (т. е. в Великороссии. – А. Б.) главным образом произведения первой половины XII века». И далее: «Таким образом, мы имеем очень мало материала для суждения о литературном движении в украинских землях во второй половине XII и в XIII веках, да и для предшествующего времени ни в каком случае не можем положиться на полноту наличного материала».

Логика откровенно хромает: если письменные памятники и былины сохранились в «колониях», почему их совершенно не осталось в «метрополии», на Украине? «Наличный материал», о котором упоминает Грушевский, не просто страдает неполнотой – он отсутствует вообще. Сам Грушевский приводит написанную на русском (с вкраплением местных диалектных словечек) петицию киевской шляхты к польскому королю, поданную в 1571 году и касавшуюся как раз сохранения русского языка. Этот документ, пожалуй что, стоит привести целиком.

«Особенно также его королевскую милость, нашего милостивого пана просим, чтобы послания сейма, универсалы, конституции, всякое дело после присяги, привилегии его королевской милости при окончании унии (речь идет о договоре меж Польшей и Литвой, превратившем их в единое государство. – А. Б.) только русскими буквами и языком написаны и посылаемы были, потому что иному языку нас отцы с детства не учили, и школы польской в Киеве нет, и когда присылают послания его королевской милости, писанные польскими буквами с примесью латинских слов, понять мы их не можем; равно и привилегия на единство земли Киевской польскими буквами написана; просим его королевскую милость, чтобы она по-русски была переписана и с государственной печатью и подписью собственноручно его королевской милости нашего милостивого пана была нам выдана» (перевод на современный русский язык мой. – А. Б.).

Действительно: и подпись Хмельницкого, и его печать, и печать Мазепы, и надпись на казацком знамени, и даже печать Запорожского Войска – все это на чистейшем русском. Слово «паланка» тоже никого не должно смущать: это всего-навсего местное словечко, обозначающее одно из воинских подразделений Сечи – нечто вроде «отдельного батальона» более позднего времени. Пикантность в том, что текст этого договора Грушевский сам приводит в своей книге. С вышеприведенной петицией он разделался просто: по своему обыкновению, везде, где встречается слово «русский», добавил в скобках «украинский» – но вот с печатями и надписями ничего не смог поделать, приводя их без всяких комментариев: объявить и это «украинским языком» означало бы попросту опозориться.

В том, что в XVIII веке большинство галичан изъяснялось не на «украинском», а на самом что ни на есть русском, Грушевский привычно усматривает «злые происки врагов». Правда, на сей раз не злых москалей, а «чортовых ляхов»: «Польская шляхта успела приобрести влияние на галицкую администрацию и, чтобы воспрепятствовать возрождению местной украинской народности (никогда не существовавшей. – А. Б.), начала уже с 90-х годов XVIII века пугать правительство призраком российской ирреденты (движение за самостоятельность, термин употреблялся применительно не только к славянским землям. – А. Б. ), стараясь убедить его, что русинский язык – наречие великорусского, что русины-униаты тяготеют к православию и т. п. – песенка, которая с не ослабевающим успехом пелась затем до самого последнего времени». Униаты – последователи Брестской церковной унии 1596 года об объединении православной и католической церквей с подчинением Папе Римскому. То, что Грушевский пренебрежительно именует «песенкой», на самом деле, как мы убедимся чуть позже, – описание реального положения дел. Отчего-то на сей раз даже Грушевский сохранил в неприкосновенности слова «русины» и «русинский язык», вопреки своему обыкновению не наляпав повсюду в скобках «украинцы», «украинский». Почему он на сей раз проявил несвойственную ему терпимость к слову «русский» – тайна сия велика есть…

В другом месте Грушевский опять-таки вынужден еще более меланхолически признать: киевский митрополит Гавриил Кременецкий определяет «украинский язык» как «простонародное старинное здешнее, с польским и славянским смешанное наречие» – и не более того. И далее: «Более внимательным наблюдателям народный украинский язык представлялся интересным, но вымирающим явлением, и автор первой грамматики народного языка Павловский (1818) мотивировал свой труд чисто антикварными мотивами, называя украинский язык «ни живым, ни мертвым», «исчезающим наречием».

Должно быть, и Павловский – очередной тайный агент москалей… А если серьезно, дело всего-навсего в том, что по мере все более тесного сближения с русскими малороссы попросту понемногу избавлялись от чисто местных, диалектных словечек.

По поводу ошеломительных открытий Грушевского русские историки крутили пальцем у виска и порой употребляли в частных высказываниях совершенно непарламентские выражения. Что «бородатого тролля» нисколечко не смущало. Он упоенно сочинял свою, фантазийную версию «украинской» истории – имевшую крайне положительный отзыв австро-венгерского заказчика. Бывшего к тому же еще и несомненным спонсором – к 1914 году Грушевский (еще не закончивший писание эпохального труда), опять-таки по мановению некой волшебной палочки, обзавелся нехилой недвижимостью и в Австро-Венгрии, и в России: карпатское имение, вилла во Львове, но главное – громадный шестиэтажный доходный дом в Киеве (т. е. дом, в котором владелец сам не живет, сдавая квартиры внаем), и при нем – двухэтажный флигель, больше похожий на приличных размеров особняк. Нельзя сказать, что профессорам платили убогое жалованье, но все равно его, безусловно, было мало, чтобы так размахнуться. Киевский дом, между прочим, проектировал один из самых дорогих архитекторов начала XX века, Кричевский, а возвели эту громадину вместе с флигелем всего за два года, что опять-таки требует серьезных регулярных вложений (сам строился, знаю). Естественно, люди циничные уже тогда задавали резонный вопрос: откуда дровишки? Грушевский с невинным видом объяснял, что получил наследство от папеньки, но ему верили плохо, зная, что покойный папенька богачом не был…