Сесил Рот - Иудеи в Венецианской республике. Жизнь в условиях изоляции

Примечателен широкий спектр проповедей, которые читали в гетто. Они отражали ассимиляцию иудейской и итальянской культур, столь характерную для тамошней жизни. В проповедях цитировались не только еврейские, но и древнегреческие, латинские и итальянские классики. Аристотеля и даже Виргилия цитировали почти с таким же почтением, что и Мишну или Маймонида.

Венецианские евреи славились своим красноречием; послушать проповеди в синагогах часто приходили и христиане. В дни расцвета гетто в число слушателей одаренного проповедника часто входила городская элита — священники, иностранные посланники, патриции, а иногда даже приехавший с визитом принц. Чаще всего гости восхищались, хотя их отношение не всегда было дружеским. Однажды, в середине XVII века, некий монах по имени Лукосино так возмутился услышанным, что отправился к властям с доносом. Городские власти издали указ: ни один еврей не имеет права проповедовать, если среди слушателей присутствуют неевреи. Кроме того, евреи в своих проповедях ни при каких обстоятельствах не имели права касаться вопросов веры. Однако, судя по всему, этому распоряжению подчинялись не слишком строго. В 1663 году Филип Скиппон, англичанин, посетивший Венецию в ходе кругосветного путешествия, слушал в гетто проповедь об Иакове. В своих записях он отметил любопытную подробность: голова проповедника была покрыта. Уже во второй половине XVIII века, когда обстановка радикально изменилась во многих отношениях, в гетто снова стали приходить католические священники и патриции, если ожидалась проповедь особенно красноречивого оратора.

Каждую субботу религиозная жизнь достигала своего пика. Во второй половине дня в пятницу гетто начинало меняться. Постепенно стихали шум и суета будних дней. Соседние с гетто улицы заполнялись фигурами в красных шляпах, которые спешили домой. За час до заката трубач, специально нанятый для такой работы, подавал сигнал в Новом гетто, и все заканчивали дела. Одновременно раввины собирались вместе и обходили гетто, дабы убедиться, что к дню отдыха сделаны все приготовления. Те же формальности повторялись через полчаса и через три четверти часа, когда делалось последнее предупреждение. Затем все лавки закрывались; верующие шли в синагоги. На следующие двадцать четыре часа вся деловая жизнь замирала. Банки не работали; окна в домах были закрыты ставнями. Какими бы срочными ни были потребности любого нееврея, ему бесполезно было приходить в гетто за деньгами. По тогдашним законам в субботу еврея даже не могли вызвать в суд.

Хотя евреям в целом запрещено было нанимать слуг-неевреев, властям хватило человечности разрешить исключение по субботам. Правда, такими особыми слугами могли быть только мужчины. Они зажигали свечи, разводили огонь и выполняли другие необходимые дела, традиционно запрещенные в тот день евреям. В подобном разрешении с особой жестокостью отказывалось в Папской области. В течение всего дня по гетто бродили бедняки-христиане, которые кричали: «Chi vuole appriciare il fuoco?» [18] 18 «Кто хочет поклониться огню?» (ит.) За эту мелкую услугу их награждали корками и крошками хлеба, поскольку в день отдыха передавать деньги запрещалось. Таким образом, суббота оставалась идеальным временем отдыха, которое разнообразили лишь обычные церемонии, частые уроки и продолжительное богослужение в синагоге.

Еврейский год достигал своей кульминации во время осеннего празднования Нового года и Судного дня. Вскоре после этого наступал Праздник кущей. Гетто расцвечивалось и зеленело шатрами, которые повсюду воздвигались на улицах. Последний день праздников, Симхат Тора, постепенно превратился в нечто вроде карнавала, когда снималось напряжение после серьезности предыдущих недель.

Синагоги, украшенные богатыми драпировками и ярко освещенные, держали открытыми всю ночь. В гетто приходили многочисленные патриции и представители знати с женами, чтобы посмотреть украшения. Девушки и молодые замужние женщины надевали маски и переходили из одной синагоги в другую. Внутри разыгрывались крайне веселые сцены. Исполняли особые гимны, некоторые из них на величественные старинные испанские мелодии, вывезенные с Пиренейского полуострова беженцами. Тем временем собравшиеся пытались возместить недостаток инструментальной музыки, повторяя за музыкантами все движения. Однажды по случаю праздника Испанская синагога наняла оркестр. Однако из-за этого произошла такая давка, в которой пострадали как евреи, так и христиане, что пришлось вызывать стражей порядка. Единственным инструментом, против которого возражали власти, был орган, поскольку он слишком напоминал службу в христианских храмах. Впрочем, оркестр стал уникальным явлением; эксперимент больше не повторяли.

С незапамятных времен венецианские евреи хоронили своих мертвецов на острове Лидо, на плоском песчаном берегу, позже ставшем популярным курортом, который защищает Венецию от волн Адриатики. Здесь уже в 1386 году правительство уступило двум евреям, выступавшим от имени всей общины, клочок земли возле бенедиктинского монастыря. Именно там устроили место последнего упокоения для евреев. Два с половиной года спустя евреям разрешили обнести участок простой оградой, чтобы избежать частого для того времени осквернения могил. Позже всех умерших в Венеции евреев хоронили на кладбище в Местре. Однако после возрождения венецианской общины евреев снова начали хоронить на Лидо. Первоначальный участок неоднократно расширяли — в 1578 году и позже. Во время войны с Турцией в 1671 году на острове Лидо появились военные укрепления, а кладбище закрыли, впрочем, ненадолго. Именно там, под кипарисами, евреи продолжали хоронить своих покойников вплоть до недавних времен, на одном из самых живописно расположенных «домов жизни» в мире (современное кладбище, открытое ближе к концу прошлого века, находится буквально в нескольких шагах от старого). Здесь похоронены все великие фигуры венецианского гетто: Элия Левита, Леоне да Модена, Симоне Луццатто и многие другие. Большинство эпитафий на иврите; местные стихотворцы сочиняли их в искусной и сложной форме древнееврейского стихосложения, принятой в то время, хотя для современных ушей кажется, что подобная форма едва ли годится для такой торжественной цели. Многие эпитафии составлены на испанском или португальском языках; в некоторых случаях их венчают дворянские гербы, которые носили марранские семьи на Пиренейском полуострове. На многих надгробных плитах имеются и другие официальные символы. Так, на надгробии некоего Коэна изображены руки, раскинутые в жесте пастырского благословения. На надгробии Леви изображен кувшин, поскольку покойный был наделен привилегией омывать руки священнослужителя перед тем, как тот благословлял собравшихся. Несколько эпитафий, настоящие лингвистические диковинки, составлены сразу на нескольких языках; строфы приводятся то на иврите, то на итальянском, то на испанском. Такой прием кажется сейчас скорее уловкой, чем проявлением почтительности. На некоторых надгробиях мрамор остался таким же белым, а буквы на нем — такими же ярко позолоченными, как в тот день, когда они были выбиты.