Люси Уорсли - Чисто британское убийство. Удивительная история национальной одержимости

Дело это почти мгновенно было подхвачено художественной литературой. Повесть Джона Фрэнсиса Брюэра «Проклятие Митр-сквер», к написанию которой автора вдохновило одно из убийств, совершенных Потрошителем, вышла уже в октябре 1888 года. Волна событий 1888 года докатилась и до наших дней, выплеснувшись на экраны такими телесериалами, как «Уайтчепел» и «Улица Потрошителя». Но в последнее время историки указывают на другой любопытный факт — что движение это идет и в противоположном направлении: от вымысла к реальной жизни, от литературы к действительности.

На создание «Странной история доктора Джекила и мистера Хайда» (1886) Роберта Луиса Стивенсона натолкнул ночной кошмар. «Мне приснился замечательно страшный сон» — так вспоминал он, и за три дня лихорадочной работы повесть была написана. Главное действующее лицо этой короткой истории — почтенный и всеми уважаемый врач с раздвоенностью сознания. Днем он замечательный, успешный, занимающий видное место в обществе доктор. Вечерами же он преображается, воплощаясь в иную, темную свою ипостась. Принимая удивительное снадобье, он становится «другим» — обнажается низкая, отвратительная часть его души, и перед нами предстает чудовище — убийца мистер Хайд. История начинается с описания буйства, в которое впадает мистер Хайд на лондонской улице в темное время суток, когда в припадке слепой ярости он наступает на сбитую им с ног девочку, которую домашние послали за врачом для больного. Вопиющий поступок мистера Хайда выглядит еще страшнее от осознания его немотивированности и произвольности выбора жертвы.

Под давлением случайно оказавшихся рядом свидетелей мистер Хайд соглашается выплатить компенсацию родственникам пострадавшей девочки и выносит из дома чек, выписанный в высшей степени уважаемым доктором Джекилом. Так впервые проскальзывает намек на то, что безудержный в своей злобе изверг — позднее он до смерти забивает тростью следующую жертву — имеет что-то общее с почтенным доктором. Поначалу полагают, что Хайд просто шантажирует доктора, но вместе их никто никогда не видит. В конце концов, когда Хайда начинают подозревать в убийстве доктора, тайна раскрывается: выясняется, что Хайд и Джекил — это один и тот же человек. Попутно становится известным и источник удивительной трансформации: тинктура, в которую подмешивается особая соль. Доктор Джекил проводил химические опыты, исследуя «абсолютную и изначальную двойственность человека» [21] Роберт Луис Стивенсон . Странная история доктора Джекила и мистера Хайда. Перевод И. Гуровой. , и, испробовав ряд вредоносных ядовитых веществ, случайно обнаружил непредвиденный и имевший самые трагические последствия эффект.

Вместе с идеей о возможном наличии в душе респектабельного человека, в данном случае врача (вспомним Палмера), тайной, темной ее стороны вновь поднимает голову и начинает проявляться болезненное и смешанное со страхом тяготение викторианцев к ядам. Тема раздвоенности личности, способности человека являть миру два разных обличия, проходит через всю викторианскую литературу: прослеживается она и у Оскара Уайльда в его «Потрете Дориана Грея» (1890).

Произведение Стивенсона имело огромный успех и вскоре было поставлено на сцене. 5 августа 1888 года в лондонском театре «Лицеум» состоялась премьера спектакля по этой пьесе. А два дня спустя произошло убийство Марты Тэбрем — преступление, которое, как считают некоторые, стало первым в серии убийств, совершенных Джеком-потрошителем. Вслед за ним вскоре последовали другие.

Каждый вечер в театре «Лицеум» перед залом в несколько тысяч зрителей актер Ричард Мэнсфилд (1857–1907) играл обе роли — доброго доктора Джекила и злодея мистера Хайда. Кульминацией спектакля был момент превращения мистера Хайда в доктора Джекила. Фильмы же, созданные по этой истории, показывают трансформацию, происходящую в обратном порядке: от доброго к злому, от Джекила к Хайду. Но первоначальный, сценический вариант изображает процесс превращения чудовища в человека.

У Стивенсона это происходит так: «Тотчас я почувствовал мучительную боль, ломоту в костях, тягостную дурноту и такой ужас, какого человеку не дано испытать ни в час рождения, ни в час смерти. Затем эта агония внезапно прекратилась, и я пришел в себя, словно после тяжелой болезни. Все мои ощущения как-то переменились, стали новыми, а потому неописуемо сладостными».

Вот что предстояло передать Ричарду Мэнсфилду — а он был актером опытным и исключительно мастеровитым. Начинал он с участия в комических операх Гилберта и Салливана, а позднее прославился ролями шекспировского репертуара. На смерть Мэнсфилда The New York Times отозвалась, назвав его «величайшим актером своего времени и одним из великой когорты актеров на все времена».

Роль доктора Джекила — мистера Хайда принесла Мэнсфилду известность. The Daily Telegraph писала «о нервных импульсах», которыми он как током пронзал зрителей, погружая их в безмолвное оцепенение, — верный признак абсолютного владения залом» (следует к тому же учесть, что тогдашним зрителям не свойственно было в приличном и торжественном молчании внимать происходящему на сцене, как это принято теперь). «Мистер Мэнсфилд, — продолжал рецензент, — едва выйдя на сцену, покоряет зал замечательной мощью и проникновенной тонкостью своего таланта».

Как достигал Мэнсфилд столь полного преображения из Хайда в Джекила? Высказывалось множество гипотез и по поводу грима, которым он пользовался, и насчет скрытых люков и эффектов потайной подсветки. «Каждый строил свои предположения, пытаясь раскрыть секрет трансформации, которую все наблюдали, не веря собственным глазам», — утверждалось в некрологе. «В чем только не обвиняли его, и что кислотами какими-то пользуется, и фосфором, и бог весть еще какими химикалиями». Какой-то свидетель с пеной у рта доказывал, что «все очень просто, и дело якобы всего лишь в резиновом костюме, который актер то надувает, то не без облегчения выпускает из него воздух».

Мэнсфилд отказывался раскрывать секреты своей профессии, в чем его трудно упрекнуть, но, судя по всему, никакие хитрые приспособления в трансформации образа не участвовали, а использовал он лишь собственное тело. Известную помощь оказывал ему и гремящий оркестр, и осветительные приборы: когда он был Хайдом, его подсвечивали снизу, чтобы глазницы выглядели темнее и глубже. Когда же он перевоплощался в доктора Джекила, свет, падавший сверху, подчеркивал его достоинства, и перед зрителями представал моложавый красавец, каким и подобает выглядеть в спектакле исполнителю главной роли. (Впрочем, большинству критиков больше приходился по вкусу Мэнсфилд в обличье порочного извращенца Хайда, образ доктора Джекила они находили слишком прозаически-скучным и прямолинейным.) Но, конечно, самый сильный эффект производила игра самого актера. Глотая чудодейственное снадобье, Мэнсфилд поворачивался спиной к залу; он извивался всем телом, показывая, как трудно ему дается глоток. По завершении преображения он поворачивал лицо к публике — и это вновь был милый и улыбающийся доктор. The Evening Standard описывала, как это происходило: «Хилый, скрюченный злодей глотает лекарство, и фигура его распрямляется, теперь он кажется даже выше ростом, крупнее; он проводит руками по лицу, отнимает ладони, и вот он, доктор Джекил собственной персоной. Потрясают полнота перевоплощения и скорость, с которой оно происходит».