Жан-Кристоф Руфин - Кругосветное путешествие короля Соболя [калибрятина]

– В момент, когда мы покидали Макао, – ответил Август, – я был вынужден определиться с судьбой тех моих товарищей, которые приняли предложение продаться Англии. Олег Винблад пришел с повинной, и я простил его, хотя доверие к нему было утрачено навсегда. Но Степанов был неисправим. Я приказал освободить его и, чтобы выразить мою к нему привязанность, даже подарил четыре тысячи пиастров, в тщетной надежде, что он будет мне признателен. Он уехал в Батавию и позже поступил на службу Англии. Я почти уверен, что он выдал англичанам все, что знал. Он был в курсе далеко не всех наших секретов и тем не менее был им весьма полезен.

Франклин зевал, выказывая признаки усталости, что было вполне понятно: близилась ночь. Август поднялся, собираясь уходить.

– Завтра, – сказал он, – Афанасия расскажет вам о нашем прибытии во Францию.

Она тоже встала, и он держал ее за руку. Между тем Август был явно взволнован. Франклин понял, что Август опасается этой части рассказа, и с тем большим нетерпением ожидал его. Он избегал слишком часто смотреть на Афанасию, чтобы не разгорячиться. Ему хотелось быть бодрым и выспавшимся завтра утром, когда Афанасия снова заговорит.

Афанасия I

Август рассказал вам о нашем путешествии, и я не буду к этому возвращаться.

И все же позвольте мне сказать – хотя вы и сами, полагаю, уже предположили, – что я воспринимала все перипетии нашего плаванья совсем по-другому.

Вообразите себе, чем были для семнадцатилетней девушки эти двенадцать месяцев путешествия. Какое путешествие, о чем я говорю! Двенадцать месяцев бегства, страха, невыносимого холода и удушающей жары, скученности, голода, болезней.

Внесем ясность: страдали все. Некоторым из нас приходилось тяжелее, чем мне: людям в возрасте, раненым, одной беременной женщине, которая, кстати, родила перед нашим прибытием на Формозу. Август, будучи мужчиной, даже не упомянул об этом эпизоде. А я не смогу выразить, до какой степени он меня потряс. Я держала бедняжку за руку, пока та не разрешилась от бремени. Дурноту, вызванную беременностью, усугубляли все неудобства корабля, из-за чего она чувствовала себя вдвойне плохо. Поверьте, для меня, девочки, ничего не знающей о жизни, которую прежде всячески оберегали, это были на редкость насыщенные дни.

Я могла свободно разгуливать по судну в одежде юнги; этот костюм превращал меня в диковинное создание, почти невидимое, не мужчину и не женщину, однако пользующееся уважительным отношением, потому что все знали, что я делю жизнь с вождем инсургентов. Днем и ночью я неслышно проникала повсюду. Мне позволялось все видеть и все слышать, кроме тех случаев, когда стремились скрыть зреющий заговор. Я наблюдала, как люди воруют друг у друга, дерутся, занимаются любовью, умирают. Я подпитывалась этими картинами, понимая, что жизнь делает мне опасный подарок, посвящая в свои тайны, в то время как другие живут, даже не задумываясь о них.

Август тоже наблюдал. День за днем он исписывал многие страницы. На каждом этапе пути он отмечал названия растений, зверей, деревьев. Он делал зарисовки берегов и собирал сведения об обычаях народов, с которыми мы соприкасались. Я с огромным уважением относилась к его трудам. Для меня они были сродни научным изысканиям. Всякий раз, когда на Камчатке отец принимал у себя ученых, я замечала у них особое умение смотреть, слушать, спрашивать. Август много рассказывал мне о своем французском учителе, от которого он перенял пылкое стремление задействовать все чувства. Однако меня удивляло, как по-разному воздействовала подобная склонность на него и на меня. К своим изысканиям он относился с холодной отстраненностью, создавалось впечатление, что его интересует только природа. Люди не были предметом его наблюдений, за исключением представителей диких племен, которых он, в сущности, рассматривал как животных. У меня же, напротив, природные явления не вызывали особого интереса. Кстати, я себя за это корила. Зато бездны человеческого духа пробуждали во мне ненасытное любопытство. Долгими часами я сидела возле мачты или в уголке твиндека и слушала праздные разговоры наших спутников. И за это тоже себя корила.

По правде говоря, мне были свойственны все причуды и милые радости влюбленной женщины, причем очень юной. По вполне понятной логике любви, я восхищалась всем, что делал Август, и упрекала себя за то, что не всегда следую его примеру. Мне казалось, что он прав, разделяя мир на две части и применяя к естественным явлениям мирные и надежные научные методы, оставляя на долю людей военную жесткость в обращении, которую унаследовал, как он сам признался, от отца.

Меня приводило в восторг его умение принимать решения, его властность, способность навязать свое видение вещей, которое, как правило, оказывалось наиболее прозорливым. Он умел наказывать без колебаний, но вместе с тем оставаться справедливым и милосердным. Его мужество более не нуждалось в доказательствах. На этом затерянном в бесконечности океана суденышке все подвергались равной опасности, но, без сомнения, особое величие состояло в том, чтобы брать на себя, как он, всю меру ответственности. Я всегда была на его стороне, даже когда, благодаря сведениям, почерпнутым у членов экипажа, могла понять и точку зрения тех, кто подчас выступал против него. Я тайком пыталась успокоить беднягу Степанова, который то и дело восставал против власти Августа. Я отдавала себе отчет, что его мятежи связаны, пусть и не напрямую, с тем чувством, которое он по-прежнему питал ко мне. Например, впервые он затеял бунт, когда узнал, что я нахожусь на борту корабля и делю каюту с Августом. В сущности, отверженного Степанова сжигала та же любовь, что и меня, вот только его чувство не было счастливым, а я могла вволю наслаждаться желанной близостью своего избранника. Сначала Степанов пробудил во мне жалость, потом – дружеское расположение. Когда Август это заметил, он выказал недовольство и попросил меня не вести более приватных бесед с этим предателем. Я подчинилась, хотя подозревала, что столь суровая мера положит начало новым заговорам.

Так прошел этот год, о котором я сохранила чудесные воспоминания.

И только позже, после нашего прибытия в Макао и во время плаванья во Францию, я ощутила некую внутреннюю неуверенность и противоречивые желания. В Макао, встречаясь с португальскими властями и с французскими чиновниками, оказывавшими нам поддержку, я обнаружила ничтожность своего положения. Кем я была в их глазах? Август никогда мне этого не объяснял.

Поначалу я не сопровождала его в официальных визитах. Пока мы оставались на корабле, мой мальчишеский облик больше никого не удивлял, но в большом городе мои передвижения в таком виде были невозможны. Август уже рассказал вам, что он велел пошить костюмы мужчинам и платье каждой женщине. Стремясь соблюсти равенство, он решил, что и мне должно быть одетой, как остальным. Возможно, причиной тому стала воцарившаяся напряженная атмосфера: многие без всяких оснований подозревали его в том, что он обогатился за их счет во время плавания. И все же я затрудняюсь описать, до какой степени этот момент показался мне оскорбительным. Даже не могу объяснить почему. Тут сошлось несколько обстоятельств. Мне было обидно, что он всем распорядился сам, не посоветовавшись со мной по поводу того, что касалось меня столь непосредственно. К этому, конечно, добавилось недовольство тем, что он не выделяет меня среди других женщин. А главное, он, беспрерывно расписывающий прелести Франции и решимость обеспечить мне там достойную жизнь, не оставлял мне ни малейшей возможности набраться светского опыта в городе, который, оставаясь восточным, представлялся уже европейским.