Катя Федорова - О том, что есть в Греции

Интерьер заведения свободен от безвкусной погони за новизной. Закопченный камин эпохи неолита, на стенах фотографии старых актеров, наивная живопись, овечьи ботала, старые купюры, вышедшие из обихода.

– Принесите, пожалуйста, меню! – просят гости за соседним столиком – пара с двумя маленькими детьми, девочка лет четырех бегает взад-вперед по таверне, младший сын только-только научился ходить, поэтому благоразумно придерживается семьи.

– Дайте мне тридцать секунд! – официант реагирует математически строго. – Я только передам заказ Аристотелю.

– Аристотелю?

– Повару. А что?

– Ничего… Просто у нас был еще такой философ.

– Наш Аристотель не хуже вашего. Например, он считает, что делать других людей сытыми такое же счастье, как быть сытым самому. А?! Что скажете? Красавец?

– Сильно!

– A-то! Кстати, вот ваше меню.

Глава семейства кормит сына мясными тефтельками, разламывая их на кусочки пальцами.

– Кстати, об именах… У меня была знакомая по имени Венеция и по фамилии Париж. Представляешь, комбинация? Приходит она однажды в полицию делать себе загранпаспорт. Ее спрашивают – как зовут, цель визита. Она честно отвечает: Венеция Париж, собираюсь в поездку. Полицейские обалдели – извините, мадемуазель, мы, конечно, рады бы помочь купить билет Венеция – Париж, но здесь же вам не касса!

Официант подносит красное сухое из Немей, подмигивает малышу:

– И ты, друг, тоже попробуешь вино?

Родитель отвечает без улыбки:

– Нет, нет, нет! Он еще слишком маленький. Он пьет вино только в церкви.

Эллинский способ воспитания: дети за одним столом со взрослыми. Мама целует дочку в затылок. По-гречески он называется «бифтекаки», бифштексик. Сейчас, в бетонный век поэзии, нас трудно чем-то удивить, но все-таки интересна природа тропа. Греческую фантазию регулирует аппетит: макушка тоже круглая и вкусная.

Свободная простая одежда, волосы у женщин и у некоторых мужчин стянуты в узел, весомые короткие завитки падают на длинные белые шеи, в точности как на древних вазах. Струнная музыка омывает слух, льется из динамиков под сухие прихлопы, вносящие временную ясность в замысловатый ритм. Мир меняется, только если на него смотреть глазами смертного, – в противном случае вещи не стареют.

Официант мчит на пяти пальцах наш заказ: улитки, бараньи язычки, жареный твердый сыр, пастурма-судзуки на огненной сковородке. В этом медвежьем уголке лучшие винные закуски. Буханку круглого хлеба мы не просили. Ее приносят по умолчанию: вся суть состоит в том, чтобы макать горячей горбушкой в соус.

– От гурманства к эпикурейству. Неужели возможно съесть все это вдвоем? – иронизирует официант вслух, расставляя тарелки.

– Нет, вдвоем нельзя, – отвечаем мы. – Но слава богу, нас двое с половиной!

Надпись на ящике с оливками: «Забористые – зимние. К вину». Небо враз состарилось. Поседело. Взмокло. Облака не летают, как прежде, а стоят: громоздкие, скомканные, колючие, как из серебряной парчи.

Из деревни приехал дядя Янис. Года два назад ему сделали операцию на сердце, с тех пор он следит за здоровьем и каждую осень проходит обследование в афинской больнице.

– Что в этот раз вам сказал врач, дядя?

– Сказал, что теперь мне надо пить больше вина…

– Что-что?!

– Да, так лучше циркулирует кровь. А ты что думала! Старики немощны… старикам нужна поддержка…

Настаивает на том, чтобы затопить камин, хотя настоящих холодов пока нет. «Огонь нужен не для тепла, а для компании».

Дядя с Пелопоннеса. К метрополии, как все ахейцы, относится чуток предвзято.

– Что ты делаешь в Афинах, Катерина? Ась? Работа? Да у нас полно работы в деревне! Орегано будешь собирать, горный чай… Спрос есть, иностранцам нравится. Каким иностранцам? Например, афинянам…

Семейная таверна «Лесбос». Оксюморон переливается на вывеске неоном. Таверна старая, с традициями, так называемый «исторический магазин». Полы мраморные, с мозаикой – сейчас таких днем с огнем не сыщешь. Столешницы тоже из мрамора, крупной твердой белизны. Готовит хозяин, Перикл, его сын Аристотель – официант. За свое искусство печь мясо и рыбу Перикл получил от завсегдатаев прозвище «маэстро». От жаровни пахнет чем-то церковным.

У Перикла волосы стальными колечками, такая же кудрявая борода. Завитки лежат густыми ровными волнами, как будто терпеливый миниатюрист долго рисовал море. Когда у него нет работы, он выходит в зал посидеть с посетителями, обсудить спорт, политику, погоду.

Аристотель выглядит не так былинно, он еще в начале формирования своей внешности, на месте бороды – пушок.

В центре зала трое стариков. Отглаженные рубашки, начищенные ботинки, строгий дресс-код еженедельной встречи. Рыбу принесли свою, отдали Периклу жарить, сухое красное тоже свое. Выпивали, впрочем, не только вино, но и еще что-то, из бутылочки поменьше.

– Простите, что это у вас? – поинтересовался соседний столик. Один из друзей вскочил, поднял стакан к потолку:

– Напиток богов!

– То есть?

– Ципуро!

Начинается потчевание, расспросы, тосты, дифирамбы…

Самый старший из стариков рассказывает, что ципуро это из его родной деревни, просит пробовать, сокрушается, что родина уже не та, угасает.

– Сейчас у нас всего лишь четыре таверны! А когда-то их было пять…

Аристотель склоняется к сидящему отцу, показывает головой на веселящихся «бобовых королей»:

– Ничего, что вино с ципуро мешают?

– Ничего… они видели все. Им можно!

Луна висит низко, светит на новые дома, старые горы, столики на открытой веранде для курящих. Все как на ладони. Даже ночью от себя не спрячешься. Воздух холодный, вкусный, вечный. Выдохнул – нет мира. Вдохнул – есть мир.

Троица старцев, расплатившись, собирается уходить. Один, тот, который принес ципуро, пытается подняться, бледнеет, заваливается назад, на стул. Перикл и Аристотель наперегонки несут ему воды. Он сидит, переводит дыхание. Минут через двадцать друзья обнимают его с двух сторон и осторожно ведут к выходу. Публика приветствует его горячо, как чемпиона, побежденного, но не сошедшего с дистанции.

– Какие хорошие люди! – растроганно говорит Аристотель.

– А как же, – соглашается Перикл. – Если это люди, то они всегда хорошие.

Жорж Сименон утверждал, что парижанин фанатически привязан к своему району. Что тогда говорить об афинянине? Родной район – его культ. Соседи – практически родственники. Их объединяет чувство, по качеству сходное с религиозным. Они годами поклоняются одним и тем же ларам и пенатам: булочнику, мяснику и зеленщику.

Рассказывают быль, как одному афинянину предложили выгодную сделку – продать свою квартиру и купить новую, просторнее и светлее, но в другом квартале. Он отказался с негодованием: