Катя Федорова - О том, что есть в Греции

погладить – можно, но если не хочешь – не проблема. Идеальная компания. Вчера опять видела ее – сидит на остановке, по своему обыкновению тактично ждет с кем-то автобус. К ней подошел кобель – тот самый вожак с порочной мордой. Произошел понятный диалог. Вожак понюхал у нее за ухом и кивнул:

– Ну… пошли, что ли?

Брюнетка отрицательно задрала голову вверх и немного вбок:

– Не могу! Не видишь, я на работе!

«Верлен» постоял еще немного – может, передумает, потом махнул хвостом и удалился. Вечером ветер принес со станции гекзаметры оглушительнее обычных: видимо, сублимировал одиночество. А что еще оставалось делать поэту? Искусство вечно, жизнь коротка.

ВАфины приезжал Борис Березовский. Зал был забит под завязку. Прозвенел третий звонок. Публика расселась и после этого еще пятнадцать минут в темноте безропотно ждала начала. Наконец желтое пятно прожектора нащупало рояль. Березовский – высокий, грузный – вышел на сцену боком, словно стеснительный дебютант. Присел и сразу вонзился в «Стейнвей». Играл без малейших признаков труда – именно играл, в естественном, развлекательном значении этого слова. Слился с инструментом в одно целое, как пилот с болидом на повороте. Вынимал из чугунных клавиш тяжелого концертного рояля «пиано» – невесомое, но внятное, точно шепот важных воспоминаний. Рядом со мной сидел пожилой господин: живот бурдюком, оплывшие щеки, вздернутый нос, круглые, широко расставленные, как у мопса, глаза. На каждом вдохе и выдохе он издавал громкое раздражающее шипение, сильно напоминающее поезд, у которого перед началом движения разжимают тормоза. Соседи господина заметно нервничали: искусство глохло в железнодорожном грохоте. Наконец один из меломанов не выдержал. Протянул руку и дотронулся до рыхлого плеча.

– Извините! Но не могли бы вы… Не могли бы вы не дышать!

Собираю коллекцию греческих народных старушек. Ее венец – худенькая, миниатюрная особа, продефилировавшая по улице Александра Македонского, нашей районной Пятой авеню. Черная юбка ниже колена, каблуки, кофта внакидку. А на голове наверчены бигуди и закрыты рыжей, сильно напоминающей советскую авоську сеткой.

Недавно в автобусе пополнила коллекцию. Одна была румяная и свежая, как сладкая ялтинская луковица. Наряжена, словно Кити Щербацкая на бал: во все розовое. Кремовая кофточка, курточка – клубника со сливками, в ушах переливаются две нежно-розовые стеклянные капли. Сумочка и кеды (да, кеды!) выдержаны все в той же ультраромантической гамме. Ее подруга представляла собой полную противоположность. Эдакий антирозовый, пресно-невзрачный антоним в понурой длинной юбке и блеклом пенсионерском жакете. Серая бабушка сидела повесив голову, а румяная отчитывала ее переспелым, потрескавшимся контральто:

– Может, ты и маски не делаешь? А губы почему не накрашены?

– Да провалились, красить нечего, – неохотно реагировала серая.

– Так взяла и нарисовала бы помадой. Сколько раз я тебе говорила – губы у женщины должны быть сердечком!

Серая старушка в ответ саркастически сложила брови.

– Признавайся, – наседала румяная. – Признавайся, ведь ты считаешь, что это нам не по возрасту, да? Ты ведь думаешь, что мы слишком старые?

Серая старушка кивнула.

– Так вот и не веди себя как ребенок! – торжествующе воскликнула румяная. – На, скорей бери помаду.

Одну знакомую гречанку зовут Ксантиппа. Каково, интересно, живется людям, которым дали имена, вошедшие в историю? Помню одного голландца, приехавшего в Питер с супругой, – ее, как нарочно, звали Саския. Конечно, при знакомстве (ох уж эта наша культурная столица) каждый спешил подчеркнуть свою причастность к мировой художественной культуре.

– Саския?! О! Так звали жену Рембрандта.

Через неделю голландец, ошалевший от тотальной образованности северных венецианцев, взревел:

– Нет! Так зовут МОЮ жену!

Так вот Ксантиппа. Я помню про Саскию, но как удержаться? Заговорили о Сократе и его супруге, обладавшей взрывным характером, чуть ли не благодаря которому согласно легенде он и стал философом.

– Да это слухи все! – заявила моя Ксантиппа. – А распустили их дружки Сократа. Такие же бездельники, как и он. Сократ не работал. То есть он, конечно, типа «учил». Но! За еду и за вино – причем для самого себя. Целыми днями шлялся по симпозиумам. Придет – зубы от каберне синие, хитон порван. А дома жена и дети сидят голодные. И вообще. Если бы люди внимательно читали биографию Сократа, то поняли, что у Ксантиппы, наоборот, хороший был характер, золотой!

– Э-э-э, почему?

– Да потому что это не она его убила!

Когда я засобиралась замуж за иностранца, подруги меня предупредили:

– Бэкграунд – разный, культурные коды – разные, у вас будут сложности. Как, например, ты собираешься жить, не цитируя старых любимых фильмов? Как наладишь нарратив семейной жизни без фундаментального: шьорт побьери, это кричит твой вакуум, а шо это я в тебя такой влюбленный?

Ну, влюбленному-то море по колено, подумаешь, бэкграунд какой-то. Перебьюсь, решила я, как-нибудь и без обволакивания цитатами. Когда любишь – это неважно. Любовь приводит людей к общему знаменателю. Замыливает личную специфику. Расфокус зрения настолько силен, что иногда даже лица возлюбленного толком не видно – но ты точно знаешь, что там, в этом волшебно-радужном тумане, колышется кто-то очень красивый и хороший. Влюбленные настолько близоруки, что легко могут упустить из виду, что любимый человек, например, вообще-то негр. Или женат и с тремя детьми. Или президент Америки. Не бросается в глаза, ничего не поделаешь. Не то чтобы это что-то изменило, но – сам факт! Как же я раньше этого не замечал(а)? – хлопают себя по лбу на пятом году совместной жизни супруги, у которых начинает потихоньку восстанавливаться зрение.

Годы шли, проблема общих цитат не всплывала, я и забыла о ней. Честно говоря, столько всего навалилось, что тут бы на фронт, так сказать, граунде разобраться. Но вот однажды подходит ко мне муж и говорит специальным соловьиным голосом, который прорезывается у супругов, когда им срочно что-то надо:

– Кать, ты не могла бы для меня кое-что сделать?

– Да, – ласково ответила я с амбивалентной женской интонацией, которая подразумевает, что угу, любимый, для тебя – все, что хочешь! Но одновременно намекает, что я страшно занята и не надо, пожалуйста, ждать, что я сейчас все брошу – и диван, и книжку – и побегу выполнять желания, как золотая рыбка.