Александр Бушков - Томагавки и алмазы [litres]

Парламент тем временем, несмотря на беспорядки, все же принял «закон Сэвилла». Узнав об этом, погромщики хлынули к дому одного из главных инициаторов этого – лорда Мэнсфилда, занимавшего пост Главного Судьи (очень высокая должность в судебной системе, ее полное название гораздо длиннее: «Лорд Главный Судья Англии – председатель Суда Королевской Скамьи и заместитель председателя Высшего суда»).

Лорд и леди Мэнсфилд успели спастись бегством через черный ход. Ворвавшиеся погромщики переломали все в доме, а потом его подожгли. Погибли не только дорогая мебель, серебро и драгоценности, – великолепная картинная галерея, коллекция рукописей, которую современные историки считают редчайшей такой частной коллекцией в мире, и, наконец – уникальная большая библиотека книг по юриспруденции с заметками судьи почти на каждой странице каждой книги – итог многолетних трудов.

Только когда дом уже полыхал вовсю, прибыл член магистрата с солдатами. И прочитал перед бушующей толпой Закон о мятеже. Закон этот – вещь серьезная. По нему считались мятежниками все, кто «собравшись числом более двенадцати человек с целью учинить беспорядки, отказываются разойтись в течение часа после того, как этого потребуют мировой судья, шериф, помощник шерифа или мэр». В случае неповиновения солдаты, вообще любые силовики имели право стрелять на поражение.

Толпа разойтись и не подумала. Солдаты стали стрелять. Шесть мужчин и одна женщина были убиты на месте. Тогда только толпа разбежалась – но, едва солдаты ушли, вновь сомкнулась, соединилась с другой и двинулась к загородному дому Мэнсфилда, однако их рассеял кавалерийский отряд.

Войск в городе все же было очень мало, и беспорядки продолжались. Орудовало множество банд, каждая со своим моментально объявившимся предводителем. Загорелся дом судьи Джона Филдинга, брата известного писателя Генри Филдинга, как раз и отправившего в Ньюгейт захваченных в здании парламента бунтовщиков. (Между прочим, интересный был человек – в девятнадцать лет ослеп почти полностью, но много лет проработал судьей, главным образом по уголовным делам. О нем говорили, что он помнит по голосам чуть ли не три тысячи преступников.)

Вслед за тем заполыхали дома двух других судей. Толпа выломала ворота тюрьмы Ньюгейт и освободила не только тех, кто вламывался в парламент, а вообще всех заключенных. Через два часа в Лондоне разгорелось уже тридцать шесть больших пожаров, причем в первую очередь вспыхнули тюрьмы – Боро, Флитская, Брайдуэлская, тюрьма Суда Королевской Скамьи.

(Столь целеустремленная атака на тюрьмы и дома судей заставляет всерьез подозревать, что действовали уголовники. Нечто подобное произошло в России во время Февральской революции: буквально одним из первых сгорело здание Охранного отделения с его обширнейшей картотекой секретной агентуры. А ведь помещалось оно в доме без вывески, без городового у входа, и подавляющее большинство горожан просто-напросто понятия не имело, что это за дом такой. И тем не менее очень быстро нагрянула немаленькая толпа «революционного народа», в первую очередь озаботившегося скрупулезным сожжением картотек. Из кого она состояла, двух мнений быть не может…) «Идейность» некоторых бунтующих толп выглядит весьма сомнительно. Достаточно вспомнить, как обстояло дело на углу улиц Феттерлейн и Холборн. Там с давних пор располагался огромный винный подвал «Черный лебедь», звавшийся раньше «Лебедь в заливе». Кто-то заорал во всю глотку: «Да ведь хозяин – проклятый католик!»

Хозяин был прилежным англиканцем, но какое это имеет значение, если у него в подвалах столько спиртного? И понеслось… «По всем канавам, да и в каждой трещине и выбоине текли потоки жалящего, как огонь, спирта. Запруженные стараниями бунтовщиков потоки эти затопили мостовую и тротуар и образовали большое озеро, куда десятками замертво падали люди… одни, припав губами к краю лужи, пили, не поднимая головы, пока не испускали дух, другие, наглотавшись огненной влаги, вскакивали и начинали плясать не то в исступлении торжества, не то в предсмертной муке удушья, потом падали и погружались в ту жидкость, что убила их». Некоторые, выскочив из подвала в горящей одежде, чтобы потушить огонь, кидались в глубокие лужи спирта, принимая его за воду, – и «сами превращены были в пепел тем пожаром, который они зажгли, и прах их усеял улицы Лондона».

В конце концов через несколько дней в Лондон вошли сильные подразделения пехоты и кавалерии и несколько батальонов народного ополчения – в первую очередь по настоянию Георга Третьего, проявившего гораздо больше решительности, чем лондонский муниципалитет. Но и тогда бунт удалось подавить не скоро – в разных местах Лондона зачитывали Закон о мятеже, потом стреляли в толпу, она разбегалась, но в другом месте буйствовала другая. Дважды погромщики пытались штурмовать Английский банк (содержимое подвалов которого было гораздо завлекательнее подвалов «Черного лебедя») – но оба раза солдаты без церемоний отбрасывали их ружейным огнем. Горожане были в панике – прошел слух, что бунтовщики вдобавок ко всему собираются выпустить из Бедлама всех многочисленных сумасшедших, но этого не произошло.

В конце концов бунт был окончательно загашен. Согласно старинной традиции, двадцать пять человек повесили там, где их застигли на месте преступления – грабежа или поджога. Убитых потом насчитали примерно двести человек (не считая так и оставшегося неизвестным количества тех, кто сгорел в пылающем спирте), а раненых – гораздо больше. Лорд Гордон оказался в Тауэре, где просидел до февраля следующего года, когда его судили в Вестминстере по обвинению в государственной измене. Гордон доказывал, что у него и в мыслях не было учинять какие бы то ни было беспорядки, что он намеревался ограничиться исключительно мирной демонстрацией (и, скорее всего, нисколечко не врал). В конце концов его оправдали за отсутствием доказательств в подстрекательстве к бунту (возможно, опасались еще и нового бунта в случае осуждения лорда – он сохранял большую популярность среди ревнителей «единственно правильной веры»: в Шотландии даже провели общественную подписку для покрытия судебных издержек Гордона).

Следующие семь лет он преспокойно прожил на свободе, периодически толкая на публике речи в защиту «единственной правильной веры» и выпуская новые брошюры. А попутно учинял всякие сумасбродства. И в конце концов доигрался – сам епископ Кентерберийский отлучил его от церкви за то, что Гордон не явился, когда его вызвали свидетелем в церковный суд по какому-то забытому делу.

Ситуация, согласитесь, странная: один из яростных защитников англиканства отказывается прийти в церковный суд в качестве свидетеля. Впрочем, и после отлучения от Гордона отшатнулись лишь немногие его приверженцы – по некоторым сведениям, он произносил пылкие речи, где уверял, что остается защитником веры, а отлучение – результат козней «недостойных иерархов». Надо полагать, многие верили.