Александр Бушков - Томагавки и алмазы [litres]

Самое маленькое графство Англии, Рутлэнд, чисто аграрное захолустье, посылало в парламент больше депутатов, чем Йоркшир – самое крупное и, как сказали бы мы сегодня, самое индустриализированное в стране. По данным английского историка Поулсена, 405 из 558 депутатов палаты общин избирались всего от 203 городков, в большинстве которых имелось менее 500 выборщиков. А тогдашние промышленные центры, не только по английским масштабам индустриальные гиганты Лидс, Mанчестер и Бирмингем с населением в несколько десятков тысяч человек каждый, вообще не имели права избирать депутатов. По данным другого английского историка, Уилкеса, 254 депутата, то есть большинство, необходимое для принятия или отклонения какого-либо законопроекта, избиралось всего 5723 выборщиками. Точного числа избирателей у меня нет, но приблизительные подсчеты сделать можно. В то время в Англии обитало около девяти миллионов человек. Добрую половину из них составляли не имевшие права голоса женщины и дети. Возьмем взрослое мужское население по минимуму: четыре миллиона. Известно (я об этом уже писал), что избирательными правами обладал каждый седьмой мужчина Англии. Делим четыре миллиона на семь. Получаем 571 428. Как ни бери по минимуму, избирателей насчитывается где-то в районе полумиллиона. Но парламентское большинство формируют только десять процентов из них. Положительно, парламентская демократия получается какая-то корявенькая.

Вот против этой корявости и выступали гэмпденские клубы. И не они одни: в Лондоне действовали «Друзья народа» и «Общество конституционной демократии» – очень умеренные организации среднего класса, как огня сторонившиеся любого радикализма. Второе получило гораздо большую известность, чем первое, – из-за нашумевшего на всю страну поступка одного из его членов, армейского майора Джона Картрайта. Он категорически отказался воевать против восставших жителей американских колоний. Посадить не посадили, спасибо и на том, но в отставку вышвырнули с треском…

Вот только обе эти организации оказались маловлиятельными и вскоре самоликвидировались. А гэмпденские клубы тоже, в общем, варились в собственном соку и насчитывали не так уж много членов…

Положение изменилось в марте 1792 г., когда в лондонской таверне «Колокол» девять человек создали «Лондонское корреспондентское общество», избрав главой, именовавшимся «секретарь» и «казначей», сапожника Томаса Харди. Вот это уже было гораздо серьезнее – потому что число членов ЛКО в краткое время возросло до десяти тысяч человек.

Цели ЛКО были опять-таки насквозь мирными: путем пропаганды и агитации, как устной, так и печатной (общество на собранные средства приобрело небольшую типографию), добиться избирательных прав для всего мужского населения, тайного, в отличие от нынешнего, голосования, сделать парламентские выборы ежегодными. Большую часть членов ЛКО составляли ремесленники вроде Харди и фабричные рабочие, люди нового типа: грамотные, стремившиеся к знаниям. Именно из людей такого типа впоследствии и сформировалось английское рабочее и профсоюзное движение (кстати, и российское рабочее движение тоже).

(Об избирательных правах для женщин, правда, и речи не было. Таково уж было состояние умов – даже самые передовые люди своего времени до такой демократии не поднимались.) Ничего удивительного, если вспомнить, что в Швейцарии женщины получили право голоса только в тысяча девятьсот сорок четвертом году. Что уж упрекать реформаторов конца XVIII века…

Власти и спецслужбы, вообще элиту это встревожило всерьез. И бороться с ЛКО стали отнюдь не демократическими методами. Членов общества объявили «опасными якобинцами». Потом развязали открытый террор: при поддержке церковных властей создали союз «Церковь и король» – по сути, откровенную банду. Выкрикивая лозунг, послуживший названием союза, его члены устраивали погромы в домах членов ЛКО, грабили, а порой и рушили их дома, нападали на членов общества и членов их семей. Юстиция старательно смотрела в другую сторону и ничего этого не замечала – ну все знают, что у Фемиды повязка на глазах…

Чуть позже, видя, что этого мало, вмешались уже сами власти. В очередной раз временно отменив действие закона Хабеас корпус, правительство Питта объявило, что раскрыт крупный революционный заговор с целью устроить в Англии кровавую заварушку на манер французской. Главарями объявили двенадцать видных членов ЛКО во главе с Томасом Харди, заключили в Тауэр и собирались судить по обвинению в государственной измене. Во время ареста Харди вооруженные блюстители порядка взломали его стол, унесли все бумаги и даже рылись в одежде его лежавшей в постели беременной жены.

(Едва ли не сразу после ареста Харди на его дом напали и устроили погром члены союза «Церковь и король». Миссис Харди испытала такое потрясение, что у нее начались преждевременные роды, и она умерла.)

Первым судили Харди. Присяжные оказались в трудной ситуации: с одной стороны, они прекрасно понимали, что властям нужен обвинительный приговор, с другой – прекрасно помнили, что наказание за государственную измену осталось тем же, что в Средневековье: подвешивание не до смерти, потрошение, сожжение внутренностей и четвертование. Для конца XVIII в. это было уже чересчур. Присяжные заседали три часа. Напряжение было такое, что старшина присяжных, выйдя из совещательной комнаты, произнес «невиновен» шепотом и упал в обморок. Толпа лондонцев пронесла Харди на руках по улицам столицы. Точно так же присяжные (за что им честь и хвала) оправдали еще двух арестованных. Власти были в ярости, но ничего поделать не могли: очень уж давним и фундаментальным институтом был суд присяжных, «пересуживать» его решения не полагалось, неизвестно ни одного такого случая. На это не решались даже самые тиранистые короли в эпоху абсолютизма. Так что остальных девятерых «заговорщиков» выпустили на свободу без всякого суда.

Однако для ЛКО настали тяжелые времена. Во Франции начался кровавый революционный террор, заработали гильотины – и многие (еще и в результате умелой информационной войны, развязанной спецслужбами) от общества отошли. В 1793 г. началась война с Францией, и страну захлестнула мутная волна ура-патриотизма (опять-таки умело подогреваемого). Любые радикальные или просто реформаторские призывы наподобие деятельности ЛКО очень многие стали воспринимать как «профранцузские настроения», а те, кто подурнее, считали членов ЛКО «агентами Робеспьера».

Власти ужесточили репрессивное законодательство. В 1795 и 1796 гг. было принято два новых закона (самым демократическим образом, путем голосования в парламенте!), по которым: