Игорь Маранин - К Вашим услугам, государь [СИ]

— Да как же это… Да что же это… — невнятно бормотал мажордом, не решаясь вступить в драку со страшным Прокусом, — вы же всю живность подавите….

Ушат холодной воды прервал его сонные страдания. Вербициус открыл глаза и увидел чьи-то рыжие усы.

— Не-е-ет!!! — что есть мочи заорал он и тут наконец сообразил, что из двоих вошедших на Прокуса никто не похож. Пониже, пошире в плечах, смуглокожий и с раскосыми глазами. Явно, не просто солдат. За ним возвышался тощий и длинный верзила с рыжими усами и с совершенно тупым выражением лица.

— Не бейте меня, добрый господин, — принялся канючить мажордом, с трудом выговаривая слово «добрый». — Господь свидетель, непричастен я к злодеяниям беспутного барона фон Мюнстера.

— Вставай, скотина! — проревел Раскосый с совершенно чудовищным акцентом, — на допрос к графу пошли.

На улице вовсю светило солнышко, какие-то мужики чинили конюшню да местные сплетницы у колодца бойко обсуждали события последних дней. Шли молча. Впереди, как и положено, Раскосый, за ним, едва волоча ноги, толстячок Вербициус и, замыкая шествие, угрюмый верзила. Кажитбек (так звали Раскосого) был доволен. Он только недавно стал главой небольшого графского отряда и теперь откровенно упивался своей важностью. Как все-таки удачно легли кости! Когда граф привез истерично орущую девицу, уговаривая погостить в его доме, и начала организовываться погоня за каким-то бароном (обесчестил девицу этот барон, что ли?), Кажитбек сразу понял, что это шанс. И теперь он — он! — остался за командира, а вечно ненавистный ему Урсулай вполне может сгинуть в битве с неведомым рыцарем.

Вербициус читал про себя «Отче наш», постоянно сбиваясь на скабрезные мысли о Матильде и со страхом ожидая побоев. Ни с того, ни с сего припомнился покойный отец. Папаша был жалким и трусливым пьяницей, но любил налево и направо хвастаться, что в его роду были суровые воины викинги. Однажды по пьянке (будущему мажордому едва исполнилось десять лет) отец утонул, свалившись в колодец. Вербициуса передернуло. Ему отчаянно захотелось бежать и столь же отчаянно не хотелось разговора с графом, а более всего он желал, чтобы все разрешилось как-то само собой.

И если бы кто-то смог прочитать мысли долговязого усатого стражника, а затем записать их на пергамент, получилась бы длинная, но совершенно однообразная фраза: «Топ. Топ. Топ. Топ».

Маленькая процессия уже поравнялась с конюшней, когда случилось неожиданное, совершенно невероятное, можно сказать фантастическое событие. Увидев холеного скакуна с седлом и в сбруе, Вербициус, не сознавая, что делает, дико взревел, двинул локтем под дых идущему сзади верзиле, со всего размаха въехал кулаком повернувшемуся на шум Раскосому и, вскочив на коня, во весь опор поскакал куда глаза глядят.

17 июня, полдень

Рыжая лента дороги уходила вдаль, скрываясь в перелесках низины. Путников было трое: граф Фридеман Зуухель фон Цубербилер в запыленной дорожной одежде, дорогих сапогах из кордовской кожи и с длинным узким мечом на левом бедре, его оруженосец — молчаливый молодой человек лет 17-ти: лицо в веснушках, одежда попроще, за спиной лук и колчан со стрелами и низкорослый пожилой пасечник, с опаской и подобострастием глядящий на господ дворян.

— Вот здесь мы их со старухой и нашли, господин граф, — пояснил пасечник, указывая на поваленное у дороги дерево, — как вы и сказали — четверо. Кто их тут порешил, ума не приложу… Кровищи! А видать, благородные господа были- и по виду, и по оружию.

Цубербилер не спеша обошел вокруг дерева, минут пятнадцать молча изучал место битвы и, наконец, спросил:

— Что-нибудь ценное при них осталось?

— Ни монеты! — торжественно произнес пасечник, пряча, однако, глаза от внимательного взгляда графа, — подчистую, изверги, ограбили… Оно, может, и не те, кто убил, тракт тут ходкий, да и разбойников полно…

— Я не про деньги, старик, — ухмыльнулся граф, — может свитки, письма какие?

— Как же, помню, — оживился пасечник, — я еще жене говорю: «Смотри, старуха — важное письмо какое, с печатью!»

— А дальше? — напряженно спросил Фридеман.

— А что дальше, — вздохнул пасечник, — старуха-то у меня глухая, не расслышала.

— Что, дурак, с письмом сделал?! — грозно рявкнул Цубербилер.

— А не волнуйтесь, господин граф, — отбивая поклон, затараторил старик, — на пасеке у меня. Только странное оно какое-то, — пасечник хитро посмотрел на графа и добавил, — печать-то есть, а букв нету!

— Как это? — удивился Цубербилер, — кто будет пустой пергамент печатью скреплять?

— А вы пожалуйте ко мне, — махая рукой куда-то в сторону, предложил старик, — на пасеке все и посмотрите.

До пасеки оказалось мили три по тропинке, петлявшей между невысоких холмов и выведшей путников на просторный луг с большим ухоженным домом, конюшней, несколькими хозяйственными постройками и собственно пасекой — двумя рядами ульев, над которыми слышалось характерное жужжание пчел. Встретила господ юная смешливая девица, дочь хозяина, подавшая по просьбе графа кувшин с колодезной водой и озорно метнувшая взгляд на молоденького оруженосца. Взгляд явно нашел адресата. Подождав, пока граф с хозяином скроются в доме, оруженосец напоил лошадей и как-то очень быстро перестал быть молчаливым.

Фридеман внимательно осмотрел пожелтевший листок пергамента со взломанным сургучом, поданный ему стариком. Букв действительно не было. «В ближайшем городе найду алхимика», — решил, наконец, он и сунул бумагу в свой походный мешок.

— Ну что, хозяин, — благодушно обратился граф к пасечнику, — господа изволили проголодаться. Вели старухе накрывать на стол да зови моего оруженосца.

Граф уже обедал, когда вошел юноша, морщась от боли и прикрывая ладонью щеку.

— Что с тобой? — ухмыльнулся Фридеман.

— Пчелы, — угрюмо ответил оруженосец.

17 июня, 2 часа пополудни

Пестрая кавалькада кибиток, повозок и прочего скарба расположилась на отдых на уединенной приятной лужайке с ручьем в некотором отдалении от деревни графа Глорио. Мальчик-подручный распряг лошадей и отвел их на водопой, Крисмегильда накормила собачек и выпустила их побегать, женщины захлопотали возле походной кухни. Запахло кулешом, забулькало, вскрикнул трагично и умолк прихваченный в деревне петушок, загремели деревянные миски, дымок расстелился над вечерней дубравой. Руперт, опять в виде эфиопа, прихлебывая кулеш, обсуждал с импрессарио детали номера, и видно было, что он от души забавляется необычной ситуацией. Трильби что-то рассказывал, вращая глазами и меся воздух кулаками, старый паяц прислушивался и пытался вставить заветное «а вот у нас в Лангедоке…»