Михаил Петров - За колымским перевалом

— Можно войти? — спросил Гончаренко и шагнул вперед.

— Ты уже вошел.

— Я недолго. По старательским делам.

Оба пристально разглядывали друг друга. Жарченко впервые видел Гончаренко так близко. В его облике было что-то хищное, глаза смотрели уверенно, но сильные руки беспокойно мяли кепку. Волнуется?

— Ладно, у меня к тебе тоже дело есть. Слушай меня внимательно, Зятек.

Гончаренко удивленно вскинул голову.

— Ты думаешь, я не знаю, как тебя величает здесь кое-кто? Слушай и отвечай одним словом. Ты воруешь золото на прииске?

Гончаренко напрягся, шумно потянул носом воздух.

— Разве так расхитителей золота разоблачают, директор?

— Я тебе, поганец, одним словом разрешил отвечать. Ты или не ты?

— Если я скажу «не я» — значит, я знаю, кто ворует золото. Если скажу «я» — тогда что? Арестуете? — Гончаренко сунул руки в карманы, медленно вывернул их.

— Слушай дальше, — оборвал его Жарченко. — Допрашивать не собираюсь я — не обэхээсэс. Воров ловить не мое дело. И говорить с тобой об этом начал не для того, чтобы ты мне принес уворованное золото. Знаю, не принесешь и не подбросишь. Уезжай, Зятек, с прииска, не мешай мне. Без тебя забот по горло. И чтобы здесь смраду от твоих пяток не было.

Гончаренко усмехнулся, спокойно прошел через кабинет И на глазах удивленного Жарченко уселся на диван.

— А кто дает почти сорок процентов золота на прииске? Мы, старатели. Нет уж, директор, никуда я не поеду. У меня и тут неплохо налажено дело. Не бойтесь, не ворую я золото. И не потому, что оно мне было бы лишнее. Просто на кой хрен мне подставлять шею под справедливый карательный меч? Когда вышку отменили — можно было побаловаться. Теперь опять к порядку вернулись и за золото пуля в лоб обеспечена железно. У меня котелок на этот счет варит. Вы знаете, сколько моя артель заработала в прошлом году? Двести тысяч, В этом сезоне четвертную натяну.

— Двести пятьдесят тысяч планируешь? Как же ты меня обошел? Прошляпил я в суматохе.

— А вы — золото ворую! Пусть дегенераты лезут на рожон! Я с милицией хочу жить дружно. С ней мирно сосуществовать можно, ведь милиция тоже хочет кушать сандвич и запивать армянским.

— Ты хочешь сказать, что…

— Зачем говорить, директор! Надо просто смотреть вокруг себя. Я же вижу, что вы тоже видите, а делаете вид, что не видите! Тарков водкопой устраивает по поводу и без повода — на свою зарплату? А что же тогда останется его зазнобе на булавки! Шофер его за счет одной артели доплату получает — тоже не знаете? Видел я его сынка, великовозрастного студентика, из Питера приезжал на каникулы. В ресторане встретились случайно, в Магадане. Перевел я на валютные единицы измерения все, что было на нем и при нем, и то, что было выставлено на ресторанном столе, — получилась такая кругленькая с нулями цифирка. Все на ту же зарплату? Это вы, Петр Савельевич, жене трухлявую шубу, провалявшуюся на складе, купили на деньги, занятые у главного инженера. Иль не так я что-нибудь сказал?

— Зачем пришел?

— Не зачем, а почему? Потому что я уважаю вас как делового человека. Я ведь тоже деловой человек. Зря вы пыхнули порохом, когда узнали о старательских заработках. Можете проверить — деньги получены за добросовестную работу. У меня в артели порядок, не как на других приисках. Один работает за пятерых. Главное, надо мыть пески с золотом, а не торфа гонять через колоду. Вот почему я к вам и пришел. Деловое предложение. Вы даете мне ключ Заветный — горняки туда все равно не залезут со своими бульдозерами и промприборами. А вам… — Гончаренко подошел к столу, положил на край пачку денег, — Не к лицу вам ходить в долгах.

Жарченко какой-то миг сидел окаменелый. Ожив, вдавился спиной в спинку кресла, которое угрожающе затрещало.

— Ты… соображаешь, что творишь?

Дверь в кабинет широко распахнулась, на пороге остановился главный геолог прииска Донсков, быстро осмотрел обоих, заметил пачку денег на столе.

— Извините, Петр Савельевич, я думал вы одни, — сказал Донсков и не спеша закрыл за Собой дверь.

— Забери их… пока я…

— А вы не торопитесь, директор. Вы скажете: незаконно? А выхватывать лучшие кусочки месторождений? Тонну берете, а десять засыпаете торфами и пустой породой. Это как величать? То, что я предлагаю, — в интересах государства, о коих вы так трогательно печетесь, и которое, кстати, разрешило старательскую добычу. Государству нужно золото, и если вы дадите мне этот ключ, то уже в будущем году оно получит от нас, старателей, все, что там лежит. Разве не деловой разговор? Остается одно — они! — Гончаренко кивнул на пачку денег. — Что тут противоестественного? Вы же получаете от государства зарплату за золото, которое сдали в кассу горные участки? Мы узаконены государством. Так что же странного, если вы получите от нас дополнительную зарплату — учтите, самую мизерную частичку по сравнению со стоимостью золота, внесенного в кассу государства, — за оперативное решение вопроса государственной важности.

— Я все ждал, что ты язык сломаешь в такой словесной закрутке, — Жарченко сцепил ладони, похрустел пальцами. — Только теперь я понимаю, какую ошибку допустили те люди которые не расстреляли тебя, а решили перевоспитать.

— Ну зачем же так грубо, директор, мы еще не решили главного. Что вас тревожит? Посмотрите вокруг. Все берут! Начиная с рубля — санитарка, чтобы принести ночной горшок, и кончая тысячами — за должность, за квартиру, за институт сыночку. Раньше вы горло драли о мировой революции, теперь что-то о ней не слышно. А вот о ковре, о машине — аж слюни глотаете…

Жарченко вскочил, выхватил из заднего: кармана пистолет, хотел что-то крикнуть помертвевшими губами, но только захрипел.

— Дурак! — Гончаренко медленно поднялся и пошел к двери. — Что ты скажешь следователю, если прихлопнешь меня тут?

— Стой! Забери свое дерьмо! — Жарченко выбросил в окно пачку денег.

— Петр Савельевич! Товарищ директор! — Жарченко оглянулся и увидел Старицкую.

— В чем дело?

— Дайте мне отпуск, Петр Савельевич. Срочно. На материк мне надо.

— Да что, случилось, Екатерина?

— Отец у меня совсем, плохой. Помирает! Вот письмо получила. Мать зовет, пишет, может, еще успеешь. Он же у нас такой здоровый был. Мешок картошки левой рукой на плечо поднимал, — закрыв лицо руками, девушка, опустилась на землю у ног Жарченко и громко зарыдала.

Жарченко пробежал глазами письмо.

— Что ж, Катюша, езжай. Сегодня же езжай.

— Так ведь не пускают! — выкрикнула Старицкая.

— Кто? Миронов?

— Он-то согласный, да говорит, не положено. Я еще три года не отработала. Говорит, вот если директор…

— Иди, собирайся. После обеда машина поедет в Магадан, заберет тебя.