Карла Вайганд - Камеристка

— Слово теперь только за жестокими и примитивными людьми в якобинских колпаках. Они маршируют по улицам, распространяя слух, будто приближаются австрийцы и пруссаки. Поэтому, дескать, все граждане должны вооружаться и готовиться к самому кровавому сопротивлению всех времен.

Так описывал нам ситуацию в Париже месье Филипп де Токвиль.

Никто больше не работал — да и зачем? На смешную плату поденщика можно было только умереть с голоду. Цены на хлеб, овощи, вино и дрова взлетели на недоступные высоты, а как выглядит мясо, большинство уже и не знало. Таким было положение дел после горьких и кровавых трех лет славной революции. Если бы враг вступил во французскую столицу, были бы утрачены все до сих пор с таким трудом завоеванные свободы.

В городе поднялся крик об искоренении короля вместе с его семьей. Недалек был день 20 июня, первая годовщина неудачной попытки его побега, и народ, памяти которого не позволяли уснуть газеты, такие как «Друг народа», бушевал от гнева.

Со времени возвращения монарха из Варенна у ворот дворца собирались большие толпы, но Национальная гвардия не разгоняла их. Так предписывал великолепный закон против сборищ всякого рода, однако кого волновало теперь это паршивое предписание? Но сегодня бушующей толпе удалось проникнуть во дворец через открытые ворота.

— Мадам, мадам! — истерично закричала демуазель Элен. — Тысячи одичавших ублюдков катятся по коридорам дворца. Солдаты охраны, эти трусливые псы, убегают, увидев парней, вооруженных вертелами, топорами и дубинками. Они штурмуют со зверскими криками коридоры и лестницы и крушат все на своем пути. Мне едва удалось убежать через потайной ход.

Теперь мы все могли слышать, что шум, который мы сначала приняли просто за плач, был хор голосов:

— Где прячется австриячка? Нам нужна ее голова. Даешь голову австриячки!

Короля они тоже не забыли:

— Куда заползла эта жирная свинья?

Демуазель Элен перекрестилась, мадам Франсина была бледна как мел и дрожала как осиновый лист. Мне тоже стало дурно.

Плебеи выбивали двери, взламывали замки, рубили драгоценную мебель, разбивали вазы и зеркала и ценную посуду. Хрустальные люстры крушили, ценные картины разрезали и выбрасывали из окон.

Слуги безнадежно прятались от бешеных красношапочников. Санкюлотам даже удалось втащить во дворец большую пушку.

— Если им удастся выстрелить из этой штуки, часть дворца рухнет и погребет нас всех, — опасалась я.

Буяны приблизились к королевским покоям.

— Вырежьте им сердце! Вырвите им печень! — слышали мы их крики.

Мы надеялись на помощь, но мэр Парижа — к этому времени им стал месье Жером Петион — ничего не сделал, чтобы защитить Людовика XVI и его семью.

— Возможно, он даже хочет, чтобы бушующая чернь сделала это. Тогда он сможет бесконечно сожалеть и многословно выразить свое возмущение и свою печаль перед другими монархами! — крикнула мадам дю Плесси, полная горечи и сарказма.

То недолгое время, которое ей еще оставалось, графиня жила в своем городском дворце на Жарден де Люксембург. А у меня было больше свободы передвижения: одетая простой служанкой, я ходила по городу, так я узнавала о многом, поскольку никогда не боялась заходить в самые темные переулки и мрачные кабачки.

Но в этот проклятый день 20 июня 1792 года я тоже была в Тюильри и чуть не умерла со страха. Часть толпы прорвалась в приемную перед королевскими покоями, и они оказались перед королем, который сидел там с мадам Елизаветой.

Бушующая толпа застыла на месте, увидев монарха, такого невозмутимого и спокойного, сидящим в своем кресле.

Красные шапки огляделись в поисках Марии-Антуанетты. Но королевы, к счастью, не было. Она попыталась пройти к Людовику, услышав о страшном бунте, но придворные дамы вынудили ее отправиться в комнаты сына.

— Мадам, ваше место сейчас рядом с сыном. Дофину нужна мать, — тихо сказала мадам Франсина и мягко, но энергично заставила ее пойти в нужном направлении.

Можно было поздравить мою госпожу с таким присутствием духа. Что произошло бы, натолкнись разбушевавшаяся толпа народа на ненавистную королеву?

Людовик величественно поднялся и мужественно встретил незваных гостей. С несокрушимым спокойствием он выслушивал их дикие призывы: «Долой право вето! Ратифицировать постановления! Да здравствует нация!».

У короля был гулкий, звучный голос, им он и воспользовался, чтобы его выслушали.

— Я тоже поддерживаю нацию. И я за конституцию. — На мгновение стало немного спокойнее, и Людовик добавил: — Человек, которому себя не в чем упрекнуть, не знает страха и не боится угроз.

Чтобы подкрепить свои слова, он взял руку стоящего рядом парня, положил себе на грудь и потребовал:

— Почувствуйте, граждане, забилось ли мое сердце быстрее.

Но на этот раз его слова утонули в шуме.

— Долой вето! Ратифицировать постановления! Да здравствует нация!

— Казалось, банда заучила эти лозунги и непрерывно повторяла их, — рассказывал позже один слуга, который все время прятался за занавесом. — Король схватил со стола колокольчик и попытался с его помощью заставить слушать себя. И тут разыгралась никогда еще невиданная сцена: простые торговки рыбой и рабочие из предместья дискутировали с его величеством. И так громко, что страшно было оглохнуть, — продолжил слуга свой неправдоподобный рассказ.

Они кричали на короля, обзывали его проклятым лжецом и обманщиком. Когда он возразил, мужчины и женщины стали издеваться над ним.

— Мы-то лучше знаем! — крикнул один из парней, глядя на Людовика с ненавистью и размахивая пикой в опасной близости от его лица. У него был обрезан нос и он, наверное, был бывший каторжник. Но дотронуться до короля он не рискнул.

Как бы странно это ни звучало, ни один из санкюлотов не осмелился причинить физическую боль монарху. Никто больше не говорил о том, что хочет вырезать ему сердце из груди.

Рассудительная и непугливая манера Людовика сделала свое дело.

Один из мужчин протянул ему бутылку вина, и король принял ее, поблагодарив, сделал большой глоток и произнес здравицу в честь нации.

То, что он не потребовал бокала, а как простой человек выпил из бутылки, немного растопило сердца людей, и напряжение спало.

Людовик пошел еще дальше: он попросил у одного самого жестокого на вид якобинца его красную шапку и натянул себе на голову. Правда, сделал это с трудом, череп у него был гораздо больше, чем у того мужчины. Это вызвало смех, который теперь, однако, звучал не издевательски, а по-детски добро.

Как казалось, парижане радовались, что их король надел эту шапку и терпеливо выслушивал их наивные предложения.