Юрий Мухин - Катынский детектив. Все тайны убийства в смоленском лесу

Да, есть 1 %, что так и было, но не более 1 %. Можно представить, что с началом войны Сопруненко дал какой-то циркуляр по УНКВД областей подготовить всех военнопленных, где бы они ни находились, к эвакуации. А из УНКВД поступила в лагерь команда со ссылкой на Сопруненко. Можно полагать, что после выхода из окружения Ветошникова задержала советская контрразведка и допросила. В ходе допросов Ветошников написал этот рапорт, но в ходе последующих боев рапорт так и остался в контрразведке армии или фронта, а уж потом в 1944 году его нашли. На войне все бывает, в том числе и это, но вряд ли.

Во-первых, нельзя прийти на железную дорогу и попросить вагоны, даже один вагон. А их Ветошникову нужно было штук 60. Советские железные дороги (гвардия Кагановича) — это государство в государстве. Они чихать хотели на любых ходоков с любыми погонами. У них есть свои приказы — планы перевозок, и никто никому помимо плана не даст не то что вагона… тачки не даст. А в рапорте совершенно отсутствует это обстоятельство, не видно, было ли какое-то указание от Управления Западной железной дороги на перевозку пленных, ни что делал Ветошников, чтобы втиснуть своих пленных в план перевозок. Это журналист или профессор может прийти, попросить вагоны и уйти, ничего не получив. Но не офицер, у которого эти пленные — единственная забота, пленные, за которых он отвечает.

Его ближайшие начальники находились рядом — Смоленское УНКВД, а он и словом не обмолвился, что обращался к ним за помощью или хотя бы за тем, чтобы просто переложить свою ответственность на кого-либо другого. Его лагерь был на правом берегу Днепра, а там немцев долго не было. Черт с ними, с пленными, но он бросил своих подчиненных, он обязан был их возглавить и вывести из окружения. За такой рапорт его обязаны были расстрелять немедленно после прочтения.

Во-вторых, он прямо «вешает» военнопленных на Сопруненко. Получается, что тот знал про эти лагеря, более того, раз он давал по ним команду, то и отвечал за них, и эти пленные должны были стоять у него в списках. Получается, что он в своих совершенно секретных справках вводил Сталина в заблуждение. Этого быть не может. Сопруненко не самоубийца. Когда мы дойдем до его допроса, мы это покажем. Он действительно ничего не знал и не мог знать про эти лагеря.

Но ведь и «Справка» комиссии Бурденко с грифом «Совершенно секретно». Получается, что следователи этой комиссии сочинили фальшивку и тоже для Сталина! Они получили очень много данных, более чем достаточно, чтобы доказать, что поляков убили немцы. И все эти данные они получили в Смоленске. Рапорт Ветошникова — это единственное, что они получили не в Смоленске — не на доске же объявлений они его нашли!

Более того, им этот рапорт был не нужен. У них был надежный свидетель — инженер службы движения Иванов, он был настолько надежен, что его не боялись допрашивать при корреспондентах.

Без всяких сомнений — этот рапорт был им прислан из Москвы с указанием приобщить к делу. И они его приобщили, так как он дополнял показания Иванова, рассказавшего похожий эпизод, но не помнившего, кто именно и когда к нему приходил за вагонами. Очень все получалось у следователей хорошо, но очень хорошо — тоже не хорошо.

Это, видимо, поняли в Москве, когда готовили «Сообщение» комиссии Бурденко, и рапорт лейтенанта госбезопасности из него ушел, и появился свидетель — майор Ветошников.

Естественен вопрос: зачем Москва на это пошла? Ведь речь идет об убийстве, а то, что убийство было совершено немцами, доказано многочисленными показаниями, фактами, уликами. Зачем нужно было фальсифицировать показания в не имеющем отношения к убийству эпизоде? Ведь Ветошников — это не свидетель убийства, к чему он вообще в деле?

К этому времени Советский Союз уже признал, что пленные офицеры были на работах, а это прямое указание на то, что они уже были не военнопленные, а каторжники. СССР не мог допустить, чтобы этот факт выплыл наружу. А никто из свидетелей, найденных в Смоленске, не мог по этому вопросу дать объяснений, успокаивающих мировую общественность и, главное, еще не сдавшихся в плен немецких офицеров.

Для этого потребовался Ветошников. Смотрите, в его рапорте на 70 слов четыре раза употребляется слово «военнопленные» или «пленные» и сам рапорт на имя начальника Управления по делам военнопленных и интернированных. Рапорт преследует цель доказать, что не было в СССР никаких офицеров-каторжников, только военнопленные.

С этой же целью в качестве свидетелей не был назван ни один сотрудник лагеря, поскольку первый же вопрос, который им обязаны были бы задать иностранные корреспонденты: почему военнопленные офицеры работали? А на этот вопрос не было у советского правительства вразумительного ответа.

Во время войны правду редко говорят, и уж, во всяком случае, ее не говорят, если она идет на пользу противнику.

Тем не менее данная ложь подручных Сталина и не-вызов ими свидетелей из числа охраны и администрации лагерей — это Доказательства № 2 и № 3 версии Геббельса, но, как и раньше, только в случае, если остальные доказательства убедят нас, что офицеры убиты НКВД.

27. Больше никаких сомнений у подручных Геббельса по отношению к действиям подручных Сталина в комиссии Бурденко нет. Но сама ложь в одном случае вызывает сомнения в достоверности вообще всех показаний ее свидетелей. Могли ли НКВД или НКГБ заставить всех свидетелей говорить то, что хотели следователи, могли ли опрашивающие побоями, угрозой смерти свидетелей или их родственников заставить дать нужные показания?

Никаких фактов по этому поводу бригада Сталина, разумеется, не даст, но и у бригады Геббельса нет ничего, кроме твердой уверенности в том, что всех свидетелей подручные Сталина заставили оболгать невинных немцев.

Давайте этот вопрос обсудим. В том, что подручные Сталина могли заставить говорить кого угодно — сомнений нет. В том числе — заставить говорить то, что они хотели слышать. Но не в этом дело.

Те, кто работает в бюрократической системе, знают, что, когда в этой системе раздаются награды, то начинают всегда с начальников, а когда следуют наказания, то начинают с подчиненных. В данном случае следователи, которые вели непосредственные опросы свидетелей, были подчиненными.

Если бы это дело было закрытым, то есть решалось внутри судебно-следственной системы СССР, то не исключено, что следователи могли получить устные указания от Берии и Меркулова и заставить свидетелей дать нужные показания. Но это дело уже было открыто. Противная сторона — немцы — также имела факты, доводы, свидетелей. В этих условиях следователю сфабриковать заведомую фальшивку смертельно опасно. Если в результате ее СССР был бы нанесен моральный ущерб, то начальство бы могло и выкрутиться, сказать, что это следователь его в заблуждение ввел своими данными, а следователю выкрутиться было бы невозможно — с него немедленно слетела бы голова.