Адам Уильямс - Книга алхимика [Роман]

Когда Хаза со спутницей подъехали к нашему лагерю, тысячника окружили солдаты, восхищенно и даже благоговейно касаясь его ног и стремян.

Остановившись, тысячник осмотрелся по сторонам и улыбнулся.

— Я рад, что вы в безопасности. Я тревожился о вас. Лекарь, — обратился он ко мне, — как себя чувствует принц?

— На лучшее я не смел и рассчитывать. Думаю, он поправится.

— Слава Аллаху! — Он кивнул на женщину. — Ей тоже понадобится твоя помощь. Ее зовут Калиса. Она еще не пришла в себя от пережитого. Обращайся с ней бережно, она высокородная. И она чиста, ибо нет ее вины в том, что ее тело подверглось поруганию. — Его лицо исказила ярость. Он повернулся к воинам: — Запомните это все! Аллах в своей милости дозволил мне отомстить за ее бесчестие. Мой долг ее мужу оплачен, — он воздел руку с кожаным кошелем. — Вот она — моя плата!

Он развязал кошель и высыпал его содержимое на землю. Сперва я подумал, что передо мной куриные потроха. Только присмотревшись, я понял, что на самом деле это гениталии шестерых мужчин. Один за одним воины вскакивали на лошадей и, проезжая мимо, плевали на окровавленные ошметки. Наконец Калиса будто бы пробудилась от транса, в котором находилась. Ее глаза сверкнули ненавистью. Направив своего скакуна на отрезанные гениталии, она вдруг резко натянула поводья. Попятившись, конь втоптал останки в землю. Калиса пронзительно завыла, да так жутко, что кровь застыла у меня в жилах.

— Мы им всем отомстим! — закричал Хаза. — Отныне в наших сердцах — лишь джихад. Сперва мы уйдем в горы. Там мы восстановим силы. А когда к нам присоединится достаточно людей, мы вернемся в Мишкат. Аллах акбар! — Он обнажил меч.

— Аллах акбар! — содрогнулись горы от дружного крика.

Напуганная стая голубей сорвалась и полетела прочь в сторону южных холмов.

Всю зиму на перевалах дул пронизывающий ветер, а снега порой наваливало в рост человека. Тысячник Хаза отвел нам пастушью хижину. Чтобы не замерзнуть, мы спали все вместе, словно крестьяне, — я, Азиз, Айша, Ясин и Джанифа. Сквозь щели в стенах и потолке вечно тянуло ледяным холодом, но, впрочем, нам было не на что жаловаться. У нас хотя бы имелась крыша над головой. Так что наша скромная обитель была роскошным дворцом по сравнению с овчарнями и развалинам домов, в которых приходилось ютиться солдатам.

Поскольку большая часть воинов постоянно находилась в дозорах, слуг у нас не было, за исключением Давида — ветерана-иудея, которого тысячник назначил телохранителем Азиза. Таким образом, всю основную работу выполняла Джанифа.

Она к этому на удивление быстро привыкла, возможно потому, что всю жизнь тяготилась роскошью и тянулась к простоте. Сестра погибшего эмира с огромным удовольствием таскала нам воду из ручья, готовила, шила и убирала. И, надо сказать, она совсем не походила на высокородную даму, когда, закутавшись потеплее, суетилась у булькающего котелка. Работа доставляла ей неподдельное удовольствие. Щеки Джанифы обветрились, а руки огрубели, сделавшись красными, как панцирь у вареного рака. Однажды Давид предложил ей свою помощь, и они быстро стали с Джанифой друзьями. С улыбкой я наблюдал за тем, как они, весело болтая, отправляются собирать хворост: он — с топором на плече, она — с корзиной, словно крестьянка или рыбачка.

Я был бы рад помочь и сам, но Азиз отнимал у меня слишком много времени: сначала у него загноилась рана, а потом началось воспаление легких. Чтобы его спасти, потребовались все мои таланты врача, алхимика и астролога. В горячке он бредил о захваченном эмирате, в гибели которого, судя по всему, винил себя. «Мишкат… мой престол… Что я наделал?» — повторял он. В подобные моменты его глаза широко раскрывались и он, содрогаясь всем телом, приподнимался, опираясь на локти. Айша терпеливо вытирала пот с его лба и успокаивала, пока принц не погружался в сон.

Заручившись согласием Джанифы, я также попытался избавить Айшу от ее пагубного пристрастия. Первые два месяца я постепенно уменьшал порции макового сока, а потом и вовсе перестал его давать. Последующие две недели показались мне сущим адом. Нам даже пришлось попросить Давида по ночам забирать с собой малыша Ясина. Когда мы привязали Айшу к специально приготовленной для нее кровати, бедняжку уже вовсю рвало. При этом она кричала и ужасно сквернословила, отчего Джанифа решила, что в Айшу вселился бес. Она повязала на шею внучатой племянницы крестьянский оберег от сглаза — ладанку с травами и бумажкой, на которой были написаны слова из священного Корана. Я не стал возражать. В каком-то смысле мы не просто лечили Айшу, а действительно проводили очистительный обряд. Если подумать, в глубине души каждого из нас таились демоны, от которых нам пришлось избавиться в те краткие зимние дни и долгие ночи.

К весне Азиз уже начал вставать и ходить, а его сестра, полностью излечившись, вновь обрела здравый рассудок. Впрочем, Айша была молчаливой и держалась замкнуто. Я понимал, что исцелил лишь ее тело и ей еще нужно время, чтобы прийти в себя. Я полагал, что она будет сердиться на брата, когда вспомнит, что он с ней сотворил, однако недуги, что они перенесли, сблизили их. Азиз с Айшой часами сидели у очага, закутавшись в одеяла, и наблюдали, как Ясин играет с Давидом и Джанифой. Раны на сердцах брата и сестры были еще слишком свежи, чтобы бередить прошлое, и потому я даже не заикался о Паладоне. «Всему свое время, — думал я. — Поговорю о нем, когда они будут готовы». Тогда, возможно, я смогу помочь. Письмо Паладона я бережно сохранял и не оставлял надежд на благоприятный исход. Пока все шло хорошо. Я уверил себя в том, что наши злоключения не напрасны и в них есть определенный смысл. Каждую ночь я смотрел на небо, дожидаясь, когда звезды дадут мне знак.

Мы почти не виделись с тысячником Хазой, который встал лагерем в заброшенной деревне на противоположном склоне горы. Дома там были в куда худшем состоянии, чем наша хижина: у них отсутствовали крыши. Именно поэтому мы никогда не сетовали на судьбу. Условия, в которых солдаты прожили зиму, были чудовищными, но надо отдать Хазе должное — ни один из его воинов не погиб от холода или болезни. Хаза жил вместе с Калисой, той самой женщиной, которую спас.

В лагере поговаривали, что они любовники, поскольку делили друг с другом шатер, однако я лично сильно в этом сомневаюсь. Подозреваю, что тысячник, на глазах у которого рухнул весь его мир, обрел в этой сильной женщине новый путеводный свет. Ее ненависть к насильникам пробудила в ней неутолимую жажду мести, вылившуюся в мечту о джихаде. Хаза, вероятно, видел в ней святую мученицу, воплощавшую в себе призыв обратиться к вере, и этот зов дурманил воинов, лишившихся всего, обвинявших в своих бедах порочных эмиров и принцев и грезивших об искуплении в горниле священной войны. Не знаю, что двигало Калисой. Не ведаю, была ли она любовницей Хазы. С уверенностью могу утверждать лишь одно: она пагубно влияла на солдат, и это не сулило Азизу ничего хорошего.