Адам Уильямс - Книга алхимика [Роман]

Дворец не отличался большими размерами, ведь эмират, в котором мы жили, был маленьким, но едва ли во всем свете нашлось бы что-нибудь столь же изящное и совершенное. Этот дворец был результатом трудов архитектора и каменных дел мастера Тоскания, которого наш эмир переманил у христианского правителя Кастилии. Кстати, именно так, волею случая, юный Паладон попал к нам в Мишкат: Тосканий приходился ему отцом. Закончив строительство дворца, Тосканий решил остаться в эмирате. Почему бы и нет? В Мишкате нравилось жить не только иудеям. Эмир милостью своей дозволял своим подданным богатеть. Христианская община быстро приняла Тоскания, и один из ее старейшин, богатый купец, торговавший с Византией и другими странами христианского мира, заказал ему построить небольшую церковь. Постепенно к Тосканию стали перебираться из Кастилии родственники — архитектору требовалась помощь. Надо сказать, что и Паладон с малых лет во всем помогал отцу и, словно подмастерье, обучался ремеслу архитектора. Когда я познакомился с ним, он уже освоил немало тайн этого ремесла, а секретов там ничуть не меньше, чем в любой из наук, которые я когда-либо силился постичь. Многие особо отмечали его талант камнереза. Слава об изысканности его работ гремела на весь эмират. Именно поэтому, несмотря на юность Паладона, визирь заказал ему украсить резьбой зал заседаний. Так Паладон познакомился с Азизом.

И снова я забегаю вперед, словно Паладон и Азиз хотят поскорее, раньше срока, попасть на страницы этой рукописи. Они вечно торопились, такая уж у них была натура. У них никогда не хватало терпения, потому что их переполняла бурлящая энергия, неуемное любопытство и желание попробовать все, что встретится им на жизненном пути. Подобное отношение к окружающему миру было заразительно. Я попал под власть их чар.

Однако сперва дозвольте мне рассказать о визире. Как я уже упоминал, наш эмир, несмотря на всю его доброту, был бездетен. При этом надо сказать, что указы, издававшиеся от имени Абу, на самом деле исходили от его племянника, человека выдающихся способностей по имени Салим бин Яхья бин Валид. Он занимал должности визиря и кадия. Таким образом, ему подчинялись и министры, и судьи. Салим, худой мрачный мужчина с длинной седой бородой и вечно встревоженным взглядом глубоко посаженных глаз, всегда носивший неброский черный халат, во многом был точной копией Самуила Нагида, которого так почитал мой отец. Точно так же, как и Нагид, Салим был не только блестящим государственным деятелем, но, как впоследствии выяснилось, и замечательным полководцем. Он также был еще и книжником, поэтом и философом. В его особняк, стоявший в окружении дивного сада неподалеку от старой мечети у подножия холма, стекались многие известные художники, философы и поэты того времени, причем не только мусульмане. Салим слыл человеком широких взглядов и поддерживал связи не только с эмиратами Андалузии, но и с некоторыми христианскими державами.

Однако не его гению государственного мужа и не его философским взглядам были мы обязаны тем удивительным спокойствием и миром, которыми наслаждался Мишкат. Дело было в иной добродетели Салима, столь редкой среди выдающихся людей: он не отличался честолюбием. Он любил своего несносного дядю, сидевшего на троне, и снисходительно относился к его слабостям. Он не спешил занять его место, полагавшееся ему по праву наследства. Он не пытался каким бы то ни было образом очернить дядю. Кроме того, еще одной отличительной чертой Салима была проницательность, и на должность судей он назначал подобных себе, умных и преданных халифу людей. В результате исключительно благодаря ему нашему эмирату удалось избежать одного из самых страшных проклятий других королевств — придворных междоусобиц. Мир и спокойствие в нашем эмирате являлись в первую очередь результатом согласия среди власть имущих. Именно этому согласию мы были обязаны нашим богатством и величием города, в котором обитали.

Помимо всего прочего, Салим являлся отцом Азиза, и уже поэтому я готов славить имя визиря и благословлять его до скончания веков.

Само собой разумеется, я рос в иудейском квартале, и потому мы мало знали о том, что происходит в жизни властителей эмирата. До нас доходили лишь сплетни, которые мы слышали на базаре, где в пестрой толпе мешались между собой, обмениваясь последними новостями, и мусульмане, и христиане, и иудеи.

Я рос в строгости. Семья, в которой я появился на свет, была очень религиозной. Несмотря на все странности и причуды моего отца, его видение моего будущего было весьма заурядным. Он искренне полагал, что я хочу пойти по его стопам и стать раввином является моей самой заветной мечтой. Именно поэтому жил я словно в тюрьме. Мой мир ограничивался синагогой, школой и домом. Кроме того, я рос нелюдимым мальчиком, предпочитавшим уединение. Приятелей в школе я так и не завел. Все мое детство моими единственными друзьями были книги из отцовской библиотеки. Я перечитал их все еще до того, как мне исполнилось одиннадцать лет.

Беда заключалась в том, что мой отец, самый что ни на есть ортодоксальный иудей, обладал при этом крайне пытливым умом и буквально терял над собой власть всякий раз, когда тем или иным образом соприкасался с тайными знаниями. Я уже упомянул интерес, который он проявлял к целительной силе растений. Надо сказать, что ортодоксальный иудаизм крайне неодобрительно относится к тайным знаниям и алхимии, полагая сие дьявольским искусством. То же самое можно сказать и об астрологии, но мой отец буквально обожал ее. Скорее всего, он освоил азы этих наук, когда жил у своего мусульманского покровителя в Кордове, а потом пустил их в ход, чтобы не погибнуть от голода во время своих безумных скитаний. В Мишкате отец астрологией не занимался. Вполне возможно, Илия дал ему дельный совет, сказав, что подобное времяпрепровождение будет здесь неуместным, и мой родитель взял себя в руки. Впрочем, по прошествии некоторого времени отец обнаружил, что его сын, в котором он души не чаял, обладает столь же острым и пытливым умом.

За моей первой попыткой проникнуть в секреты окружающего мира последовали и другие. Все началось с математики. В школе я всегда легко справлялся с простыми задачами по арифметике, но эти занятия навевали на меня скуку. Однажды в библиотеке отца я наткнулся на одно сочинение, автор которого с позиций талмудизма критиковал работы древнегреческих философов и математиков, вроде Пифагора и Птолемея. Так я впервые узнал об этих мудрецах, равно как и о неоплатонизме. Новые знания заворожили меня. Оставив в стороне религиозную сторону диспута, я сосредоточился на математике.

В одной из арабских книжных лавок на базаре я отыскал потрепанный учебник по этому предмету. Долгие месяцы я копил на него, откладывая деньги, что мне выдавали на карманные расходы. Мне страшно повезло, что его никто не купил до меня. Вскоре, освоив геометрию Птолемея, я мог уже сам строить астрономические проекции. У меня это получалось без особого труда.