Борис Акунин - Ореховый Будда [litres]

Вдруг, уже далеко за полдень, вдали ударила пушка. Потом еще одна и еще. Где‑то далеко нестройные голоса завопили «ура‑а‑а‑а!».

Капрал вылез из‑под навеса, съежился под дождем, зашлепал по лужам туда, где кричали — выяснять, что за шум.

Обратно примчался бегом, распаренный.

— Шабаш! Работы сегодня не будет! — закричал он солдатам. — Великая виктория! Наши корабли где‑то на море шведов побили! Поручик сказал, приказано всем водки дать! Еще по калачу ситному да баранок!

— И нам? — спросил пильщик Никиша.

— Вам — от баранок дырки, — ответил капрал и замахал палкой: — Подбирай топоры, пилы! Живей, живей! Бегом!

Солдаты стали толкать трудников прикладами, подгонять матерно. Служивым не терпелось поскорей вернуться в лагерь — выпить.

Подскальзываясь на мокрой земле, артель порысила назад.

На Лодейщине было дивно.

Работы повсюду прекратились. Мужиков гнали домой, в балаганы.

Там и сям солдаты стреляли в воздух из ружей. Шаутбенахтова парусная яхта, стоявшая на якоре в кабельтове от берега, покачнулась, пальнула всеми своими двенадцатью пушками и окуталась белым дымом.

По дороге, размахивая палашом, пронесся на коне сам шаутбенахт. Был он в одной распахнутой рубахе, простоволос, черная повязка накось. Орал: «Гангут! Гангут!» — черт знает, что это значило. Главный Лодейный начальник был счастлив и пьян. Это его галеры, его пушки побили шведа.

А к вечеру перепилась вся охрана. Водки солдатам выдали на упой.

Пров стоял у двери, слушая, как из сторожки доносится развеселая песня про комаринского мужика, и тихонько подпевал:

— «Тише, тише топочите, пол не проломите! У нас под полом вода, в ей не потоните!».

Вид у него был довольный. Поймал Катин взгляд — подмигнул. Она поняла: сегодня.

К глубокой ночи снаружи стало тихо. За дверью, привалившись к дощатой стене, похрапывал часовой. Остальные, должно, задрыхли.

Пров шепотом опросил артельных: кто побежит, кто нет.

Заохотились только шестеро, остальные убоялись.

Ката стояла подле десятника, ждала. О том, что у нее на уме, пока не говорила. Надо было сначала как‑то выбраться из запертого сарая, но как? За дверью караулит солдат, в сторожке еще четверо. Подымется шум — набегут другие. Думал про то Пров иль нет?

— Готовы? — тихо спросил десятник. — Делай как велю да не отставай.

Он поднял руку и, когда в ночи грянул новый пушечный выстрел, миг в миг, ударом пудового кулака вышиб дверь.

От стены качнулся часовой. Вылупил пьяные глаза, разинул рот — заорать, да не успел. Другой удар, в лоб, свалил солдата с ног.

Пров подхватил фузею, снял у упавшего подсумок, пороховой рожок.

— Одно ружье есть, — довольно сказал десятник. — Пойдем еще добудем.

В сторожке со спящими управились быстро. Связали, рты заткнули кляпом. Капрала и еще одного охранника, рябого, забили ногами до смерти. Этих двух ненавидели за мучительство.

— Ружья, зелье, тесаки разбирай, — велел Пров. — Топоры тож. В лесу сгодятся. Будя нам, как зайцам, бегать. Теперь мы их, псов, погоняем… Ты чего встал, Тощо́й?

— Вы в лесные разбойники? — спросила Ката. — Я с вами не пойду.

Десятник хлопнул ее по плечу.

— Не бойсь, душегубствовать не станем. Только царских слуг, поганых кровососов. Это жизнь лихая, да честная. Идем, парень. Полюбился ты мне. Тихий-тихий, а отчаянный, навроде меня.

— Мне надо деда выручать. Я говорил… Прощайте.

Она поклонилась товарищам.

— Погоди! Сдурел? — Пров схватил за руку. — Как ты его из «ямы» вытащишь? Пропадешь зазря.

— Пропаду так пропаду, но его не брошу. Пусти, пойду я.

— Экий ты какой, парень, — покачал лохматой башкой десятник.

— Я не парень, я девка, — сказала Ката, потому что с хорошим человеком надо расставаться без кривды.

Десятник крякнул, попятился.

— …Тем боле сгодишься. Отчаянных парней много, а девки мне покуда не попадались. Поди, и дед твой непрост. Ладно, помогу тебе… Эй! — повернулся он к остальным. — Ждите на опушке, где вчера деревья рубили. До рассвета не вернемся — уходите.

Они долго шли ночным лагерем, где если кто и спал, то лишь умаявшись от водки. Повсюду орали «виват!» и палили в небо, а над холмом, где главный острог, вскинулись яркие шары. Ката догадалась: файерверх, про который в книгах пишут. Раньше она видела огненную потеху только на гравюре. Красиво!

— Татарская «яма», кажись, вон та, крайняя, — сказал Пров, не понижая голоса. — Эх, неладно там…

Шел он открыто, в солдатской треуголке, с ружьем на плече. Если кто и увидит — ничего не заподозрит.

Ката и сама увидела, что неладно.

На краю котлована горели костры. Караульных тут было десятка три — «ямных» стерегли строго. И здешние солдаты не спали. Пьяная гульба у них была в самом разгоне.

— Царскому величеству государю Петру Алексеевичу… — завел тонкий голос.

Зычные глотки подхватили:

— Виват! Виват! Виват!

Подсвеченные огнем тени разом сделали одно и то же движение — солдаты опрокинули чарки.

— Генерал-губернатору Лександре Данилычу Меншикову…

— Виват! Виват! Виват!

— Господину шаутбенахту…

Тревожно озираясь, Ката шепнула:

— Этак они долго будут. Что делать?

Пров тоже оглядывался по сторонам.

— Идем‑ка…

И пошел туда, где чернел поставленный на штапели, но еще не спущенный в «яму» остов недостроенной галеры.

Здесь охраны не было — некого сторожить.

— Сена подтащи, — показал десятник на стожок лошадиного корма, а сам щелкнул огнивом.

Зажегся малый огонек. Слегка разгорелся. Потом пуще. Еще пуще. Красный язык пополз вверх по деревянному ребру, а Пров уже поджигал с другого бока.

Ката бегала к стогу и обратно, подносила сено.

— Хватит! Прячемся!

Прошла еще минута, прежде чем пирующие заметили разгорающееся пламя.

— Караул!!! — завопил тот же голос, что кричал здравицы. — Галера горит! Ребята, туши! Голов нам не сносить!

И зашумели, сорвались, затопали, побежали гурьбой.

— Ай красно! Ай ладно! — залюбовался делом своих рук Пров. — Всю бы ихнюю казенную справу пожечь, вместе с царем и енаралами.

Но Ката уже неслась к «яме», на краю которой не осталось ни одного солдата.

Свесилась, крикнула в кромешную тьму:

— Дедушка! Дедушка! Ты здесь? Это я, Ката!

Стало вдруг очень страшно. Раньше не дозволяла себе думать — а что, если он не сдюжил «ямы» и помер? Пров говорил, что «ямные» дохнут быстрее всех прочих, мало кто выдерживает больше месяца, а тут почти три прошло.

— Дедушка! Ты где? — и слезно задрожал голос.

— Путнику разрешается плакать только от умиления пред красотой мирозданья, — донеслось снизу. — Этому я тебя еще не учил, но запомни.

Подоспевший Пров кинул в черноту пук горящего сена.