Борис Акунин - Ореховый Будда [litres]

— Плохо ты урок усвоила. На что нам деньги? Чего тебе не хватает? Хочешь пить? Вон ручей. Хочешь есть? Вон лес.

Ката надулась, и потом долго шли молча.

Правду сказать, в деревнях, какие попадались им по дороге, ни хлеба, ни тем более молока было не купить. Половина селений вовсе пустовали, потому что мужиков забрали в солдаты или на работы, а бабы с ребятишками разбрелись кормиться Христа ради. Но и там, где оставались люди, прикормиться было нечем. Старый хлеб к лету закончился, новый будет еще не скоро. Крестьяне сами просили у проезжавших кто милостыни, кто заработка. Если ломалось тележное колесо или расковывалась лошадь — кидались, отталкивая друг друга.

— Пятнадцатый год война, двадцатый год стройка, пятьсот лет неустройка, — говорил Симпей, вздыхая. — И ничему ведь не учатся — ни верхние, ни нижние. Как‑то оно здесь всё будет, в России…

Про Россию он стал задумываться, потому что на привалах Ката читала ему из книжки. Князь Василий Васильевич в последних главах много писал про царя Петра — такое, что, попади эти письмена к сотоварищам мертвеца Ванейкина, обладателям крамольной книжицы не сносить бы головы.

Ката читала шепотом.

Царь подобен насильнику, берущему у Руси грубой силой, с удушением горла то, что страна сама охотно дала бы по сердечной любви, сетовал Голицын. Неможно‑де поднимать державу, губя и муча ее жителей. Даже рачительный пастух лишь стрижет своих овец, но не сдирает с них шкуры, ибо так никакого стада не останется.

А дедушка к тому присовокуплял свое, по буддийской вере.

— Вечное заблуждение земных правителей — видеть народ, но не видеть человеков, — говорил он. — Для царей всегда тысяча подданных ценнее, чем сто, сто ценнее, чем десять, а десять ценнее, чем один. Но никто никому не равен, никого никем заменить нельзя, и тысяча людей не важнее и не ценнее одного человека. И ведь всякий это знает. Спроси каждого: кто важнее — один человек, имя которому Ты, или тысяча других людей, которых, может быть, на самом деле и не существует? Иль спроси: променяешь ты того, кого любишь, на тысячу иных, к кому безразличен?

Так и шли, разговаривая и читая, день за днем, а ночей, считай, вовсе не было: чуть померкнет небо и тут же снова светло. Июнь.

Идти бы так всегда, легко и свободно, думала Ката. Ночи белы, озера сини, леса зелены, поля широки.

Шли небыстро, потому что переодеться переоделись, но из‑за ночной светлости скороходствовать не получалось, да и больно людной стала дорога, не пустевшая ни в какое время. Отсюда было уже недалеко до мест, опаленных лютым петербуржским огнем — где рубили корабли и лили пушки. Казенные обозы не останавливались и ночью, а для пущего поспешания на каждом перекрестке и на многих холмах стояли виселицы, где болтались нерадивцы, кто плохо поспешал.

Мимо первого такого покойника Ката семенила, отворотя лицо, но Симпей удержал ее за руку.

— Стой. Для тебя ничего страшного быть не должно. Если же чуешь страшное — туда и смотри, туда и иди. Ну, чего ты напугалась? Погляди на мертвеца. Тебе жутко, а ему нисколько. Потому что он уже знает: всё страшное осталось здесь.

Так‑то оно так, но а все ж видеть, как ворон долбит клювищем голову, которая еще малое время назад радовалась и горевала, было маетно. Хорошо что в Японии — дед сказывал — покойников жгут. Значит, сожгут и монашку Кату. И ничего. Огонь — дело чистое. И когда еще это будет.

— Где мы? Сколько дней мы уже идем? — спросила она однажды.

— Какая разница? Времени нет, его придумали глупцы, которые не умеют жить полной жизнью. Полная жизнь у тех, кто ее познал, всегда сейчас, — ответил сначала непопросту Учитель, но потом всё ж объяснил: — Большая вода, что синеет по правой руке, — это уже Ладожское озеро. Скоро будет Лодейное поле, где флотские верфи и заводы.

Но сначала потянулись пни, без конца и краю. Кто‑то вырубил здесь бессчетное число могучих сосен, так что получилось будто многоверстное кладбище. Стоял тысячелетний бор, да весь полег, остались одни могилки.

Потом на дальнем краю бывшего леса зачернели дымовые столбы.

— Олонецкие железные печи, — сказал Симпей. — Льют для кораблей пушки и якоря. Там же парусные и канатные мануфактуры. На Ладоге корабль и строят, и снаряжают, и оружают. Потом пускают в реку Неву и дальше в море, шведов воевать. Тысячи народу тут живут, отовсюду согнанные. Еще больше тех, кто в землю лег… Вот это и есть государство. Смотри. Но издали. Мы с тобой Лодейное поле стороной обойдем. От государства чем далее, тем лучше.

С дороги они свернули, пошли полем. Часа через три вышли на холм, откуда виднелась и озерная ширь, и весь берег.

Ката ахнула. Четыре огромные ладьи, каждая со сказочную Чудо‑Юдо‑Рыбу‑Кит, лежали брюхом за земле: две будто обглоданные, один хребет, еще две обшитые досками. Подле каждой копошились людишки, великое множество.

— Как муравьи гусениц тащут! — поразилась Ката.

— Галеры это. Их тут строят и на воду спускают. Неделя — четыре новых, неделя — еще. А царю всё мало.

Ката засмотрелась на великое строительство. Что народу‑то! Она за всю жизнь столько не видала.

А Учитель вдруг тихо сказал:

— Похоже, зря мы с тобой на холм поднялись. Пригнись, да не резко. Потом на живот ляг.

Она обернулась.

Внизу по траве ехали несколько конных: один спереди, остальные поотстав.

Симпей уже был на локтях, а Ката немного замешкалась. И заметил их передний конник. Закричал:

— Эй, вы двое! А ну давай сюда!

— Молчи, — велел Учитель, поднимаясь. — Говорить буду я.

Спустились с пригорка.

В седле покачивался обрюзгший, небритый человек с красными, полупьяными глазами. На голове — съехавшая набок треуголка с линялым позументом, во рту дымящаяся трубка, в жилистой руке плеть.

— Чьи вы, дрань? — спросил он и сплюнул табачную крошку.

— Свои собственные, — с поклоном отвечал Симпей.

— На Руси своих собственных нету, все государевы… Ничьи, значит. Это хорошо. — Небритый улыбнулся половиной рта. — Еще рублишко…

Он наклонился, всматриваясь в деда, потом в Кату.

— Татарина — к татарам, в яму. Мальчишка тощий, хилый. К углежогам его.

— Дозволь слово молвить, сударь… — начал было Симпей, да захрипел — горло ему перехватила ловко наброшенная петля.

Другой аркан оплел плечи Каты. Она чуть не слетела с ног — так рванула натянувшаяся веревка.

Учителя поволокли в одну сторону, ученицу в другую.

— Дедушка! — крикнула Ката, но не удержалась-таки, упала, и лошадь проволокла ее по земле. Когда же кое‑как исхитрилась подняться, Симпея утащили уже далеко.

— Помни, чему я тебя учил! — донесся крик издали.