Борис Акунин - Ореховый Будда [litres]

Она вдруг представила, что дед Симпей из ее жизни исчезнет, и стало страшно. Потому что тогда на всем белом свете по‑настоящему разговаривать будет не с кем. Тоже начнешь беседовать сама с собою…

На стенной полке лежала длинная узкая шкатулка. Ката открыла, увидела дуду блестящего желтого дерева, с дырками. Поднесла к губам, дунула.

Звук оказался неожиданно глубоким и сильным, от него сжалось сердце. Оказалось, что у дома есть и голос.

Закрыв глаза, Ката попробовала дуть еще — то сильнее, то слабее, прикрывая дырочки пальцами, как это делал сояльский пастух со свирелью.

Дудка заговорила, пытаясь что‑то сказать. Что‑то важное.

— Ты кто? Вор? — раздался вдруг спокойный голос, выговаривавший слова вроде правильно, но немножко странно. — Ловко ж ты снял замок, не сломавши.

Дернувшись, Ката открыла глаза.

На пороге стоял высокий, тонкий юнош в коричневой треуголке, из‑под которой до плеч свисали прямые желтые волосы. Камзол с кюлотами тоже были коричневыми, шейный платок и чулки — белыми. Но платье Ката толком не рассмотрела, оно было скучное, а вот лицо особенное. Странной для такого молодого парня неподвижности, и на лбу, над приподнятыми словно в вечной задумчивости бровями — ранняя морщина, глаза же синие.

Какой красивый, подумала Ката. Прямо Бова-королевич. Иль Царь-Философ с картинки из Платоновой «Политейи».

Сказать она ничего не сказала, охваченная непонятным оцепенением.

— Чего испугался? — Парень все так же спокойно ее разглядывал. — Я тебя не трону. Если воруешь от голода — ешь.

Он подошел к столу, снял с тарелок салфету. Ката по‑прежнему не шевелилась.

— Гобой положи где взял. Он хрупкий. Может, тебе денег надо? Дам.

Иноземцев поднял уже известную ей доску, заглянул в свой подпольный закут, и брови сердито сдвинулись. Лицо ожило, и таким понравилось Кате еще больше.

— Э, да ты уже нашел! Нет, брат, так не пойдет. Верни кошель. Поделиться поделюсь, а всё не отдам. Ну‑ка.

Он приблизился, взял ее за локоть. Пальцы были сильные, сдавили крепко. Ката вздрогнула, но не от боли. По руке заструилось тепло, оцепенение спало.

— Кошель взял дедушка. Он скоро вернется.

— Какой дедушка?

Брови раздвинулись, поползли вверх, морщинка стала глубже — Яша удивился, и красивое лицо сделалось еще живее.

— Дедушка Симпей.

Оказалось, что лицо умеет радостно улыбаться, и тогда будто озаряется солнцем. Этакой красоты Кате было уже чересчур, пришлось опустить глаза.

— Ты с ним? Ты его новый ученик?

Она кивнула, и тут Яша обнял ее, прижал к себе. Ката ахнула, и, коли бы он не держал ее за плечи, наверное, бухнулась бы на пол — так вдруг ослабели коленки.

Отодвинулся, но все равно остался совсем близко, глаза в глаза.

— У тебя на лбу знак, как у него! Только не черный, а коричневый, — сказал Царь-Философ. — Я просил мне сделать такой же, а он отказал. Говорит, знак положен только Хранителям. Он принял тебя в Хранители, да?

Сказано было с почтением и, пожалуй, завистью.

— Учит… — Голос у Каты пресекся, она кашлянула и повторила громче: — Учит.

— На какой ты ступени?

— На восьмой.

— Быстро… Я за три года дошел только до четвертой. У тебя, верно, дар. Понятно, отчего Учитель стал готовить тебя в Хранители…

Юнош разжал пальцы, смущенно отступил.

— И то. Поглядеть на тебя и на меня. Ты молчишь, отвечаешь только когда спрашивают, скупо. А я суечусь, языком болтаю… Ты не думай, так‑то я не болтлив. Просто соскучился. С тех пор, как ушел Учитель, ни с кем толком не разговаривал, только на службе, а там какие разговоры? — Махнул рукой. — Тебя как звать? Меня — Яковом.

— Я знаю, — ответила она, а имени своего называть не стала.

Он же не переспросил, ему не терпелось поговорить про важное — видно, накопилось за время одиночества.

— Вот скажи, как жить человеку, если он все время среди множества людей, а разговаривать ему не с кем? О всякой ерунде можно, а о важном — не с кем. И ты понимаешь, что так будет всегда, до самой смерти!

— Это седьмая ступень. Нужно научиться беседовать о важном с собой, — стала объяснять она науку своими словами. — Задаешь себе вопрос про нужное — жди ответа. Он придет. А если тебе скучно, противно глядеть вокруг — глядишь внутрь себя, и там полная твоя воля. Хочешь, чтоб было красиво — придумываешь. Хочешь, чтоб было увлекательно — тож. И живи истинной жизнью внутри себя, как в хорошем доме, со своим убранством, а наружу гляди через окошко, кому ни попадя дверь не открывай.

— В своем доме, со своим убранством… — медленно повторил Яков. — Это обдумать надо. Общупать… Седьмая ступень, да? Ох, высокая…

А Ката сейчас сражалась с восьмой ступенью, да всё не могла на нее вскарабкаться, срывалась.

Тягу к солнечной силе Ян она, как велел Учитель, собрала в ком — это‑то получилось легко. Он шевелился где‑то под ложечкой, где рождаются вздохи. Но стала пихать огненную силу вверх, к разуму, а она не поддается. Сползает ниже, ниже. Потому что тяжелая и горячая.

Еще ужасно мешало, что он так близко. Протянуть бы руку, потрогать золотистую прядь. Или погладить по щеке. Когда он улыбается, там появляется ямочка. Вот бы…

Ох, не туда, не в ту сторону двигалась жизненная сила!

Ката закрыла глаза, чтоб было легче.

— Мы теперь будем жить вместе? — услышала она. — Втроем?

— Нет! Мы с дедушкой уплывем в Голландию. А потом в Японию.

Уедем — тогда и слажу с восьмой ступенью, сказала себе Ката. Дотерпеть надо. Вдали от этих синих глаз оно проще будет.

— Неужто нашли?! — прошептал Яков, и проклятые глазищи, расширившись, стали еще невыносимей.

— Вот он.

Ката вытянула из ворота нитку, показала оберег.

И случилось чудо. Когда пальцы коснулись Будды, огонь, опустившийся совсем вниз, дрогнул, замер и медленно, словно неохотно двинулся в обратном направлении: через живот к груди, потом к шее.

— Можно потрогать? — таким же благоговейным шепотом попросил Яша.

Поднял руку, осторожно взял реликвию, и в этот миг совсем чуть-чуть, на одно лишь мгновение, коснулся Катиной шеи.

И — бум! — жизненная сила упала обратно в чресла. Как яблоко с ветки.

Ката чуть не всхлипнула от досады на свою постыдную слабость. Оттолкнула ни в чем не повинного Якова, отвернулась.

— Нельзя, да? — переполошился тот. — Прости!

Оба замолчали. Он испуганно, она сокрушенно.

Такими — безмолвствующими и растерянными — их и застал Симпей.

Он преобразился. Был в европейском платье, под мышкой сверток. Больная рука, обмотанная толстым сукном, висела на перевязи.

Учитель с учеником не обнялись, как это сделали бы обычные русские люди после долгой разлуки, а поклонились друг другу: первый слегка, второй низко.