Борис Акунин - Ореховый Будда [litres]

Когда Яков распрямился, в глазах у него блестели слезы. Засмущавшись слабости, юнош смахнул их.

— Ты нашел то, что искал, Учитель. Я рад. Надеюсь, вы покинете меня не очень скоро. Мне нужно о стольком с тобой поговорить!

— Поговорим, — благодушно ответствовал Симпей. — Весь вечер и вся ночь впереди. А завтра мы с Катой уплывем.

— Уже завтра?! — воскликнули Яков и Ката в один голос.

— Да. Теперь, после Гангутской виктории, шведы уже не властвуют на Балтике, ныне корабли ходят часто. Девочка, переоденься. Я купил тебе женское платье.

— Девочка? — пролепетал Яша, повернувшись. — Почему ты мне не сказал…ла?

— А ты не спрашивал, — грубо ответила она. — Дошел бы до восьмой ступени, узнал бы, что это все равно — кто парень, кто девка.

— Симпей меня этому не учил, — пробормотал Яков.

— Оно и видно… А пошто в женское? Мне же в юнги поступать? — спросила Ката у дедушки, вовсе отвернувшись от Бовы-королевича, который на нее обиделся за обман и никогда больше ласково не взглянет, не обнимет. Вот и ладно, вот и хорошо!

— Меня с такой рукой в команду не возьмут. Значит, и тебе незачем. Придется в Амстердаме устраиваться по‑другому. Наймусь в Компанию толмачом, у них там никто по‑японски не знает. А ты будешь моя служанка или еще кто‑нибудь. Как‑то сладится, — беспечно сказал Симпей. — Придет сатори . Оно всегда приходит.

Взяв сверток, Ката пошла за дверь, где была еще одна комнатка, вовсе крошечная, вроде чуланчика, но с зеркалом.

«Ишь ты, любит на свою пригожесть пялиться», — зло подумала Ката про хозяина дома и тут же укорила себя. Просто он опрятный и следит за чистотой платья.

«А ты чучело», — сказала она себе, повернувшись в немецком женском наряде так и этак. Платье было синее в белый горох, ситцевое. Запущенные свои лохмы Ката прикрыла чепцом, но красы от того не прибыло.

Вот ведь доля бабская, несчастная! В мужском платье была парень как парень, а в женском стала уродкой.

Но делать нечего, надо было выходить обратно. Закусила губу, набрала полную грудь воздуху (груди от этого несильно прибавилось). Толкнула дверь.

Зря только сама себя покусала — дедушка в горнице был один.

— Яша пошел в сени за щепками, разжечь огонь для кофия… — Симпей нахмурился. — Почему ты с ним груба? Он тебе не понравился?

— Очень понравился! — со слезами воскликнула она. — Очень! В том и беда! Учитель, у меня не получается поднять жизненную тягу вверх! У него такие синие глаза! Такая белая кожа! Ничего б не пожалела, только б ее погладить!

И Ката разрыдалась, самым стыдным и жалким образом.

Симпей погладил ее по плечу.

— Не вини себя. Твои чувства естественны. В шестнадцать лет восьмая ступень дается с трудом. Но есть одно хорошее упражнение, которое тебе поможет. Научить?

— Да! — всхлипнула Ката. — Пожалуйста!

— Сейчас Яша вернется, и ты не отводи от него глаза, а, наоборот, смотри очень внимательно. Так внимательно, чтобы видеть сквозь кожу, которая тебе столь нравится. Сними с него кожу.

— Как это?

— В воображении. Ты же видела, как выглядит туша в мясной лавке? Яша под кожей точно такой же. Вот и представь. Потом раздвинь мышцы у него на животе. Увидишь кишки. Ничего красивого в плоти нет. Плоть — это мясо, кости, требуха. Вожделеть там не по чему.

Учитель пожал плечами.

Ката укрепила свой раскисший дух, изготовилась к мясницкой работе.

Мысленно разделать Яшу оказалось проще, чем она думала, потому что, рубя щепу, юнош снял камзол, засучил рукава и расстегнул рубаху сверху донизу, так что стало видно выпуклую грудь и поджарый живот.

Грудь от кожи избавилась легко — просто из белой стала красной. Ката раздвинула пурпурные мышцы. Под ними двигалось серебристое сердце — так ровно и сильно, что залюбуешься.

В смятении Ката взглянула на Учителя и замотала головой. Упражнение не работает!

Он успокаивающе кивнул, показал глазами ниже: давай, мол, потроши ему брюхо.

Но ниже, на живот Ката смотреть побоялась. Не вышло бы хуже. Вон, инь‑яновский огонь изнутри обжигает…

Жизненная сила, чтоб ей провалиться, так и осталась трепыхаться внизу. Даже есть расхотелось.

Мужчины‑то ели, а Ката только отщипнула кусочек хлеба.

— Канцелярская бумага, что я тогда из приказа принес, у тебя осталась? — спросил Симпей, поднимаясь и утирая губы. — Пойду напишу пашпорта на… — Он немного подумал. — …На государева японского человека Артемия Буданова, следующего в Амстердам по казенному делу… И на голландскую девку Катарину Крюйткамер, возвращающуюся на родину.

Смешная фамилья, не выговоришь, подумала Ката, но смешно ей не было.

Дедушка сел в сторонке, у подоконника, на котором стояла чернильница. Пошелестел там бумагой, заскрипел пером.

— Я и не знал, что на свете бывают такие девы, — сказал тихий голос.

Лишь тогда она посмотрела Яше в лицо, исподлобья. Раньше не решалась — боялась прочесть в его взгляде отвращение ее девичьим уродством.

Чем это так светятся его глаза? Точно не отвращением. А чем тогда?

— Беда мне, — вздохнул Яша. — Теперь никогда не женюсь. Буду всех с тобою сравнивать. Так, видно, бобылем и проживу… А ты поплывешь по морям, океанам, на другую сторону света. Увидишь всякое предивное и прекрасное. Станешь Хранительницей Орехового Будды. Будешь подниматься из одного Жилья в другое, всё выше и выше. А я навечно, до смерти, буду тебя вспоминать. И придумывать другую жизнь, в которой мы вместе и неразлучны…

Прекрасное его лицо вдруг стало расплываться, будто Ката смотрела через слюдяные оконца.

Очень быстро она опустила голову, смахнула слезинки, а ответить ничего не ответила. Голоса не было.

К столу вернулся Симпей, помахивая двумя листами, чтоб скорей высохли чернила.

— Ступай в приказ к канцеляристу Букину. Он по‑прежнему там?

— Куда он денется?

— И мзду берет?

— Как дышит.

— Поклонишься рублишком, пусть приложит печати.

Яков бумаги взял, но не уходил.

— Возьмите меня с собой! — У него в глазах, оказывается, тоже стояли слезы. И голос дрожал. — Не оставляйте! Теперь мне здесь еще тяжелее будет!

Дедушка строго ответил:

— Иногда велико искушение стать частью другой жизни, которая зовет тебя и манит, но это химера. Помнишь, я учил тебя: у каждого свой Путь. Не сворачивай с него.

Понурый, Яша вышел.

Оставшись вдвоем, они помолчали.

— Что это ты шевелишь губами? — спросил Учитель.

Ученица ответила:

— Вспоминаю вирши, которые любил читать князь Василий Васильевич, когда плакал по своей царевне. Старинный юдейский пиит Галевий сочинил. Давным-давно.