Вячеслав Никонов - Ленин. Человек, который изменил всё [litres]

Безапелляционность суждений Ленина поразительна. Воронский полагал, что Ленин «убеждал, подчиняя слушателей своему хотению и тем, что он не сомневался» 352. Он редко испытывал сомнения в собственной правоте, даже если потом видел и свои ошибки. Однако для признания ошибок требовалось время. Так, свою чрезмерную левизну в предреволюционный период Ленин признает только в 1921 году в записке, адресованной участникам III конгресса Коминтерна: «…Когда я сам был эмигрантом (больше 15 лет), я несколько раз занимал “слишком левую” позицию (как я теперь вижу)» 353.

Его въедливый американский биограф Луис Фишер, встречавшийся с Лениным, писал: «Придя к какому-либо мнению, Ленин считал его непоколебимым и защищал его от человеческих доводов и перед лицом неопровержимых фактов, пока оно не заменялось новым взглядом, который Ленин защищал с той же убежденностью. Сомнения занимали мало места в умственном хозяйстве Ленина… Сотрудничество требует определенного компромисса, а этого слова не было в политическом лексиконе Ленина. Он был политическим изоляционистом, пахарем на одинокой борозде» 354.

Действительно, если политика – искусство компромисса, то это не про Ленина. Он, писал Струве, «был лишен абсолютно всякого духа компромисса» 355. Потресов утверждал: «В пределах социал-демократии, или за ее пределами, в рядах всего общественного движения, направленного против режима самодержавия, Ленин знал лишь две категории людей и явлений: свои и чужие. Свои, так или иначе входящие в сферу влияния его организации, и чужие, в эту сферу не входящие и, стало быть, уже в силу этого одного трактуемые им как враги» 356.

Многие видели Ленина раздраженным и даже взбешенным. Но при этом, похоже, никто не видел его испуганным и смятенным. Ленин, при всей его неврастении, был волевым человеком. Зиновьев называл его «не только гигантом мысли, но гигантом воли, не только великим теоретиком, но и настоящим вождем» 357. От вождя у Ленина были также безграничное властолюбие и совершенно сознательная и подчеркнутая неразборчивость в средствах. «В своем отношении к людям Ленин подлинно источал холод, презрение и жестокость, – утверждал Струве. – Мне было ясно даже тогда, что в этих неприятных, даже отталкивающих свойствах Ленина был залог его силы как политического деятеля: он всегда видел перед собой только ту цель, к которой шел твердо и непреклонно… Резкость и жестокость… была психологически неразрывно связана, и инстинктивно и сознательно, с его неукротимым властолюбием» 358.

Ленин был внимательным читателем не только Маркса и Энгельса, но и Макиавелли, которого цитировал не раз, порой не называя его имени. Потресов видел: «Цель оправдывает средства!.. Ленин был неукоснительным последователем этого макиавеллевского рецепта политики. Он как нельзя более удачно сумел его сделать основой для деятельности всей той части партии, которая пошла за ним и впоследствии преобразились из социал-демократии в коммунистическую бюрократию советской деспотии и авантюристов Коминтерна».

Но даже многие оппоненты Ленина ощущали на себе обаяние именно харизматической личности. Так, Потресов признавал, что «ни Плеханов, ни Мартов, ни кто-либо другой не обладали секретом излучавшегося Лениным прямо гипнотического воздействия на людей, я бы сказал – господства над ними. Плеханова – почитали, Мартова – любили, но только за Лениным беспрекословно шли, как за единственным бесспорным вождем. Ибо только Ленин представлял собой, в особенности в России, редкостное явление человека железной воли, неукротимой энергии, сливающего фанатическую веру в движение, в дело, с не меньшей верой в себя» 359.

Что уж говорить о соратниках. Луначарский утверждал: «Очарование это колоссально, люди, попадающие близко в его орбиту, не только отдаются ему как политическому вождю, но как-то своеобразно влюбляются в него» 360. Валентинов свидетельствовал: «Сказать, что я в него “влюбился”, немножко смешно, однако этот глагол, пожалуй, точнее, чем другие, определяет мое отношение к Ленину в течение многих месяцев» 361. И подтверждал, что «к Ленину что-то притягивало». Что «когда Ленина величали “стариком”, это, в сущности, было признание его “старцем”, то есть мудрым, причем с почтением к мудрости Ленина сочеталось какое-то непреодолимое желание ему повиноваться» 362.

Ленин импонировал своим сторонникам и почитателям живостью, непосредственностью, оптимизмом и своеобразным чувством юмора. «Он умел с одинаковым увлечением играть в шахматы, рассматривать “Историю костюма”, часами вести спор с товарищем, удить рыбу, ходить по каменным тропам Капри, раскаленным солнцем юга, любоваться золотыми цветами дрока и чумазыми ребятами рыбаков, – будет вспоминать Горький. – А вечером, слушая рассказы о России, о деревне, завистливо вздыхал:

– А мало я знаю Россию. Симбирск, Казань, Петербург, ссылка и – почти все!

Он любил смешное и смеялся всем телом, действительно “заливался” смехом, иногда до слез. Краткому, характерному восклицанию “гм-гм” он умел придавать бесконечную гамму оттенков, от язвительной иронии до осторожного сомнения, и часто в этом “гм-гм” звучал острый юмор, доступный человеку очень зоркому, хорошо знающему дьявольские нелепости жизни» 363. Луначарский писал, что Ленин «был живым, веселым – мажорным человеком» 364.

Был ли Ленин великим оратором? Если понимать под ораторским искусством специальные риторические приемы, образность, пафос, поставленный голос, искрящийся юмор, отточенные метафоры, умение заставлять толпу неистовствовать, то скорее ничем этим Ленин не владел. Ему далеко в этом отношении было не только до Муссолини, Гитлера, Керенского или Троцкого, но и до Бухарина, Зиновьева или Луначарского. Даже Крупская весьма сдержанно описывала качества мужа как оратора: «Голос был громкий, но не крикливый, грудной, тенор… Голос выразительный, но монотонный… Речь простая была, не вычурная и не театральная, не было “естественной искусственности”… Перед всяким выступлением очень волновался: сосредоточен, неразговорчив, уклонялся от разговоров на другие темы, по лицу видно, что волнуется, продумывает. Обязательно писал план речи» 365.

Луначарский подтверждал: «Владимир Ильич терпеть не мог красивых фраз, никогда их не употреблял, никогда не писал красиво, никогда не говорил красиво и даже не любил, чтобы другие красиво писали и говорили, считая, что это отчасти вредит деловой постановке вопроса» 366. А Соломон так и прямо писал: «Он был очень плохой оратор, без искры таланта: говорил он хотя всегда плавно и связно и не ища слов, но был тускл, страдал полным отсутствием подъема и не захватывал слушателя».