Олег Суворов - Орден Казановы

— Благодарю вас, очень рад. До встречи, Елизавета Николаевна.

— До свидания, Денис Васильевич.

Винокуров повесил трубку, лишь с третьего раза попав на рычаг, после чего глубоко и радостно вздохнул. От пережитого волнения у него зазвенело в ушах. Вероятно, поэтому он и не услышал, как стоявшая под дверью его кабинета Елена, тихо прошуршав платьем, удалилась.

— ...А поскольку марки с изображением царей подлежали погашению наравне со всеми другими, самые набожные сторонники монархии посчитали это осквернением священного облика самодержца. Более того — в официальном органе Святейшего синода епископ Никон порицал печатание на таких марках номинальной стоимости, поскольку это якобы унижает достоинство изображённых на них царственных особ. Он даже заявил, что «сии Царские портреты пачкаются почтовым штемпелем, как будто ради вящего над нами поругания» и задался вопросом: в России ли он ещё живёт «или же пришёл жид и покорил наше царство?». Короче говоря, все эти квасные патриоты подняли такую свистопляску, что многие почтмейстеры отказывались осквернять лицо государя почтовыми знаками и оставляли марки непогашенными. В самом начале юбилейных торжеств правительство даже приостановило выпуск этой серии, однако к концу года её всё-таки возобновили. Ну а уж про разрешение цензуры выпускать платки с изображением царей, но обязательно таких размеров, чтобы их нельзя было считать носовыми, ты уже знаешь. Итак, моя благочестивая и прекрасная Ольга Семёновна, за что бы нам выпить: за процветание ныне царствующего дома или за ту презабавную державу, в которой нас угораздило родиться? — И Кутайсов поднял бокал, с улыбкой глядя на красивое лицо Ольги.

Она безразлично пожала плечами, однако чокнулась с ним и сделала маленький глоток. Потом небрежно поставила бокал на стол и со скучающим видом оглядела гостиную журналиста, в которой они сейчас находились. Мебель была самой заурядной и далеко не новой, поскольку беспокойный хозяин, которому никогда долго не сиделось на одном месте, не придавал особого значения интерьеру. Зато все технические устройства были новейших зарубежных моделей — телефон, патефон, пишущая машинка и даже фонограф.

На последний Ольга обратила особое внимание, поскольку Кутайсов неоднократно пытался уговорить её записать для него «что-нибудь ласковое», якобы для того, чтобы он мог слушать со голос всякий раз, когда у него будет плохое настроение. Сегодня она отговорилась тем, что «Самое ласковое обращение, которое у меня для тебя имеется, это: "Какой же ты шаловливый и беспутный прохвост, Серж!"»

— Не могу видеть тебя в подобном состоянии, — тем временем проговорил журналист, быстро пересев из кресла к ней на диван и попытавшись обнять за плечи. — Ну же, моя красавица, улыбнись и перестань хмуриться! Что за чёрные мысли гнетут твой ясный и язвительный ум?

— Хватит паясничать!

— Не думал даже.

— И не надо меня обнимать.

— Я чисто по-дружески, лишь бы утешить.

— Не нуждаюсь... Убери руки!

— Да что с тобой такое?

— Со мной-то ничего, а вот с какой стати вы, Сергей Алексеевич, невозможный вы человек, возомнили, что раз я пришла к вам в гости, то ко мне можно немедленно лезть с поцелуями и непристойными предложениями?

— О боже! — тяжело вздохнул журналист, слегка отодвигаясь и делая трагическое лицо. — Как жаль!

— Чего тебе жаль? — подозрительно поинтересовалась Ольга, мосле чего лукавый Кутайсов, который только и ждал этого вопроса, немедленно принялся декламировать:

— Это ты сам написал?

— Нет, но разве это имеет значение? И как долго ты меня ещё будешь мучить?

— Пока не найдётся потерянная брошь!

— Что ещё за бред? Умоляю тебя, сочини более разумную причину!

— Ну, например, я боюсь...

— Чего ты боишься?

— А вот того самого, — неожиданно и весьма цинично усмехнулась Ольга. — Почему это ваш журнал, господин Кутайсов, регулярно печатает огромнейшими буквами объявления о новом средстве излечения от триппера?

— Ты имеешь в виду арматин? — сразу вспомнил он и засмеялся. — Так ведь именно поэтому можно не сомневаться в том, что вся наша редакция здорова!

— А то, что я хочу сохранить верность мужу, тебе и в голову не приходит?

— Разумеется, нет! Ты слишком умна, чтобы хранить такую верность такому мужу! — со столь комичной горячностью возразил Кутайсов, что Ольга фыркнула. Ободрённый этим, он немедленно повторил попытку её обнять, в результате чего возникла короткая, но бурная стычка, закончившаяся яростным щипком и возмущённым возгласом Ольги:

— Да отпусти же меня, злодей!

— А ведь я знаю, почему ты так упрямишься, морщась от боли и потирая запястье, на котором алели следы глубоко впечатавшихся женских ногтей, уныло заявил журналист. — Хочешь, скажу?

— Не хочу!

— Почему?

— На сегодня с меня довольно твоих пошлостей, а ни на что большее ты не способен.

— Нет уж, голубушка, всё-таки послушай...

— Сказано тебе — не желаю!

— А я всё равно скажу. Ты не уступаешь мне из-за своей чёртовой гордости!

— Что ещё за глупости? — презрительно поморщилась Ольга. — Причём тут моя гордость?

— А притом! Не знаю уж почему, но то, чего нам обоим хочется, тебе заранее кажется поражением! Ну как же, то мы тут сидим и пикируемся на равных, изводя друг друга своим остроумием, а то вдруг окажемся в одной постели, где кому-то поневоле придётся быть сверху, а кому-то — снизу. А вот теперь посмей сказать, что я не прав!

Ольга на удивление внимательно выслушала его запальчивую тираду, после чего с сомнением качнула головой.

— Даже если так, то что из этого следует?

— А то, — самым серьёзным и даже проникновенным тоном продолжал Кутайсов, — что всё это — жалкие глупости по сравнению с одной простой вещью...

— Какой именно?

— Я люблю тебя, а потому в моих чувствах нет никакой жажды первенства, а всего лишь страсть — самая нежная и глубокая, которую только можно себе представить! Ну, неужели ты сама ещё этого не почувствовала? — Его голос дрогнул, и он тут же устыдился своей слабости, поспешно отвернувшись от Ольги и вскочив с дивана.

Какое-то время в комнате было тихо. Кутайсов стоял у окна и глубоко дышал, пытаясь успокоиться. Почти всё в его запальчивых речах было правдой, за исключением одного весьма пикантного обстоятельства, которое называлось уязвлённым мужским самолюбием.