Юрий Сумный - Хазарский пленник

— Ничего... — вяло поморщился Глеб. — Всему своё время, всему своё место. Я рад дружбе с императором. Но какой вред от хазар? Проныры, да, но они давно уже успокоились, не думаю, что опасны. [8]

— Князь! — Калокир, молодой цветущий мужчина, по жилистым, мозолистым рукам видно — из вояк, перешёл на доверительный шёпот: — Давай открыто! Иудеи есть всюду! Всюду, где есть торговля, где пахнет выгодой! И всякий кусок они норовят утащить в свою нору, вырвав из наших рук. Ведь купцы русские не продают зерно в Греции, нет — спускают за полцены в Ольвии, в Корсуне! [9]Почему? Да потому что так выгодно пронырливым торгашам! А ты им отдал леса, позволил скупать пушнину и ещё берёшь займы! Князь, опомнись, не успеешь оглянуться, как по миру пустят. Согласись: всё, что отхватил хазарин, могло быть твоим. С чего же ты так щедр? Разве мало вы платите хазарам дани? Сказать по правде, не пойму за что. Или ваши воины совсем разнежились? Чем хазары страшней печенегов? А их вы били, сказывают, даже безусый юнец Владимир разгромил тысячу, причём наголову!

Глеб усмехнулся в ответ, привычно прихватил горсть вишен, ощутил сок кисловатый и терпкий, выловил косточки, сплюнул в кулак и, сожалея о неловкости, принялся отдирать их от ладони. И кто принёс их в горницу? При знатном госте негоже плеваться. Сгинь ты, гадость! Ему не хватало слов, а ведь приметил что-то хлипкое в доводах Калокира, но, пока обтирал ладонь, забыл.

— Что воины наши умелы, то любому докажем. А радеть о рынках не моё дело, князю князево, пусть о том заботятся купцы. Чем ваши торгаши лучше хазар?

Черты лица посланника дрогнули, он собирался рассмеяться, но сдержался. Привыкшему к тайным интригам византийцу подобная слепота казалась дикостью. Как может властвовать человек настолько ограниченный?

— Наши купцы лучше хазар тем уже, что вы не платите нам дани! — сбиваясь на покровительственный тон, пояснял он. — Всегда стремись ослабить врага и поддержать друга, разве это не истина? К тому же Византия — это цивилизация, это культура и вера в единого бога, к которой и вы раньше ли, позже ли примкнёте! А что Хазария? Медвежий угол, дикость нравов да обман! Разве не обманом купцы-рахдониты добывают меха? Что они платят несведущим охотникам? Или тебе всё едино? Князь, что украл хазарин, могло быть твоим по праву! Выгони их взашей! Выгони, не пожалеешь!

Разгорячившись, Калокир принялся наущать князя, забывая сдержанность, чем вызвал лишь стремление к противодействию. Князь Глеб частенько поступал вопреки здравому смыслу, руководствуясь ущемлённым самолюбием.

— Ну, кого гнать, кого привечать, я как-нибудь разберусь! — хмуро заявил он и поднялся, намереваясь прекратить неприятный разговор. — И вера наша пока ещё крепка! Может, мы и медведи, да щит наш висел на воротах Царьграда! Так-то...

Калокир, соблюдая приличия, извинился за горячность, попросил обдумать сказанное и откланялся. Уже в дверях, попрощавшись с князем, он вдруг вспомнил:

— К слову, князь! Ярополк всё ещё в Царьграде. Может, пора прислушаться к его выбору? Я видел его, славный будет воин. Только чрезмерно увлёкся гонками на колесницах. Жаль, если случится недоброе. Молодости свойственна неосторожность! Верно?

Мелькнул плащ византийца, дверь затворилась и приняла на себя удар брошенной в спину чаши с вишнями, посыпались черепки, по дереву расплылись пятна.

— Леший тебя задери! — выдохнул князь и опустился на место.

— Может, мы его... того? — многозначительно чиркнул по горлу Август.

Но князь лишь кратко отмахнулся. Угроза византийца вполне насущна. Надо поскорей вызвать сына. Вот тогда и поглядим, кто кому пригрозит! Пора, пора вернуть Ярополка. Изборск да Новгород нуждаются в крепкой руке. На севере привыкли полагаться на себя, на оружие, а не на договоры. Вон Полоцк тянет к обособленности. Рогволд тоже из варягов, воин крепкий — не успеешь и глазом моргнуть, как обособится. А сын сидит в Византии, позабыв о деле.

Глеб старался гнать прочь дурные воспоминания. Но скверное не так просто запереть в чуланы. Недавно в городе гостил Рогволд. Гулял с воинами широко, хлебосольно. Пригласили к столу и Глеба: всё же не чужие, корни-то общие, отцы Глеба и Рогволда братья из Вагрии, для киевлян — варяги.

Как водится, застолье затянулось, пили пиво, толковали о делах мужеских, выходили по нужде. Вот тут и придержал Глеба Рогволд. Тёмные глаза глядят твёрдо. Говорит весомо. Ещё и подаёт знак Августу, чтоб не подходил близко — мол, не твоих ушей дело.

— Давно искал случая перемолвиться о правах удельных. Нет, Киев мне без надобности, ты сел — ты и хозяин, хочу другое напомнить. Полоцк всегда был волен и платить дань Киеву не станет.

Глеб отступил и окинул Рогволда негодующим взглядом. Тот статен, крепок, взглядом не испугаешь. Со стороны и не сказать, кто здесь гость, кто хозяин столицы. Дерзок Рогволд, дерзок. Почему-то в тот миг Глеб не оскорбился, не взлютовал, как обычно при непокорстве ближних, а буркнул скорее для порядка:

— Отчего же? Святославу платил? Я, стало быть, не гож?

Закатная заря тихо прощалась с днём, время вечернее. Вокруг красота неописуемая, тот редкий час, когда последние лучи солнышка заливают алыми красками нижние кромки серо-сизых облаков, а само небо плещется голубизной и далёкой чистотой, недостижимой ни для человека, ни для самой крылатой птицы. Но Глебу не до красот небесных, не до благости.

— Наши дела с покойным — прошлое. Всё меняется, да не всё нам ведомо, вот и ты, князь, не знаешь, что я дочь твою привечаю. Может, не знаешь и того, что посеял семя. Признайся, не знаешь?

— Какую дочь? — не поверил Глеб.

— Дочь. Калеку на постоялом дворе помнишь? Праздник Купала, костры, случайная страсть. Ты уехал и думать забыл, а девка родила. Не бойся, она честная. Дите лелеют, растят, сам слежу. Так что не стоит со мной свару затевать, Глеб. Не к лицу. Скорее ты мне обязан, верно?

И Глеб вспомнил.

Так оно и было. Случай.

Ночь на постоялом дворе. Праздник. Костры. Его спутники пристали к гульбищу. С давних времён так повелось, в ночь любви даже паршивому мужичонке не откажут в ласке, на том и стоит община, дети всегда нужны, лишний работник не в тягость.

А он хлебнул лишку да и завалился спать. Но в ночь проснулся, проклиная тяжесть в подбрюшье. Вышел по нужде, а в полях рдеют прогоревшие костры. Тихо. Дым пахнет жареным мясом, подгорелым луком, чем-то сладким. В лунном свете шелестят листья ближних лип, и обманчиво чудится, что сладкий сок с их листьев липко серебрит не только траву под кронами, но и его ладони.

И Глебу на мгновенье захотелось забыть своё княжество, заботы, спешную поездку, предстоящие споры и пересуды. Почему-то крестьянский быт и покой, простота и бесхитростность отношений мнились единственно верными. И чего ему не жить, как всем? День за днём, спокойно и размеренно. Без свар и злобы, без зависти и погони за наживой.