Юрий Сумный - Хазарский пленник

— Да тут добрых двадцать саженей будет, — пыхтит Претич. Ему в узком проходе непривычно, тесные своды кажутся ненадёжными. Сверху-то терем.

— Да больше... — Усомнился Владимир. Темнота и кротиная нора не радуют и его. Время тянется иначе, чем на земле. Кажется, что долго добираются к тайнику. Долго.

Но вот и добротная дверь. Цепи. Запор.

— Открыть не сумею, — признался Горбань. — Рогнеда знает, как...

— Да чего там... мудрить. — Претич протиснулся вперёд и, отстранив Владимира, мечом раздолбал запор. Щепки крепкого дерева полетели под ноги, гул пошёл по туннелю, но вязкая темнота поглотила всё. Хоть несподручно Претичу, а мощи не занимать, крепок ещё старый воевода, разворотил влажные брусья.

Распахнули двери. Вошли. Углядели свечи в держаках на стене. Зажгли. И долго стояли молча, созерцая богатства Рогволда. Лари, рундуки, мешки. Всюду тщательно прикрытое серебро, пушнина да редкие поковки мастеров ювелиров, с камнями, с жемчугом, оружие, отделанное слоновой костью.

— Вот те раз... — пробормотал Претич.

Владимир промолчал. Он понял, как сожалеет теперь воевода о собственной промашке. Да поздно. Обратно не воротить. Найденное стало Князевым, а не добычей ратников. На всех не поделишь, нет. Сумел Горбань позаботиться, внёс свой пай в казну и потому будет принят в дружину. Объегорил старого воеводу, и упрекнуть как бы нельзя. За что упрекнуть? Всё верно. Князь киевский теперь он — Владимир. Другого нет.

— Загадки с разгадками? — улыбнулся Владимир. И признался: — Своих людей знаю много лет, оттого доверяю. А тебя всего одну ночь. Но коль клянёшься в верности, беру. А за казну поклон тебе. Кому серебро мешало? На поход потратили больше, чем взяли. Точно, воевода?

Возвращаясь, Владимир гадал, что заставило Горбаня явиться к нему, отчего не отдал казны Претичу? Ждал награды? Или хотел воли, старые грехи забыть и знавшего о них воеводу покинуть? Гадай, не гадай, нужно брать Горбаня да глядеть за ним в оба. Проныра. Но без проныр как? Ушлые нужны, чтоб не узнавать тайное последним. Вот только как быть с верностью? Грешил ранее? Отслужил да отдал сполна, но ведь всюду измена зовётся изменой. И тут же бросил Претича, перебежал к великому князю. Вот и верь после этого умельцу разгадывать чужие тайны. Отдал серебро. Но почему? Бескорыстен? Или хитёр? Поди узнай...

И видел дух Глеба пышную тризну по князю киевскому, знал, что причина смерти и сумасбродного поступка — недоброе зелье, выпитое им в бане, и знал даже, кто повинен в смерти, но не удивлялся знанию и не искал отмщения. Мысль о том, что он попал в мир духов, не пугала, да и сами мысли вскоре потерялись в привычном живому телу виде, ибо где тело? Нет его. Лишь пламя бушует, и острые искры горстями вздымаются в небо. Да и неба нет для души. Нет мерок, которыми связано тело в жизни, нет пут, ничего не удерживает вольный дух у пепелища, ибо даже прощание с телом и последние почести — суета. Ведь похороны Глеба устроили в день великой тризны, вместе с воинами, павшими на стенах, в осаждённом городе. Рядом костёр с погибшим Рогволдом. Князья. Князьям отдают последнее. Владимир велел. Пускай... Всё теперь в его руках. Но нет зависти. Всё — мелко. Всё непрочно.

И слёзы глупой девки Софьи — суета, и любострастие мелко. Глеб удивлялся, как молодка смогла заманить его в свои объятия, стремясь нажить богатства, и только. Блеск золота околдовал простушку. Но куда он глядел, куда?

С непонятным чувством принимал князь, лишённый вотчины, чужие слёзы, прислушивался к бабке-плакальщице, созерцал возвышение Владимира и вовсе не печалился об утерянной дружине, отнятом владычестве.

Впервые видел происходящее настолько глубоко, и ясность несла покой. Потому что мирские страсти и козни, хитроумные затеи — всего лишь шелуха. Суть проста, всё придёт к закономерному концу, свершая неизбежную работу жизни, расцвета, угасания, возрождения. Может, именно глубина открытого знания, не воспроизводимая в словах, оттеснила все иные чувства, вернее их остатки, и увлекла душу в мир безмятежности. В земной бытности Глеб редко испытывал восторг проникновения в суть вещей. Раз или два в жизни он ронял слёзы, неведомо с чего увлёкшись красотой живописных мест, умиляясь лепету сына, которого видел урывками, но стеснялся странности душевного порыва и вскоре забывал о нем. Грубая суета седлала его и до последних мгновений держала в узде. Лишь сейчас, лишённый пут, он смог окунуться в ясность целесообразности. Собственная смерть, обида, коварство — это лишь песчинки в величавых барханах судьбы мира. Что ему до песчинок, ему, познавшему пронзительную суть неизбежности!?

И мелькали пятна пламени, отражаясь в зрачках толпы, в глазах сына Святослава и Малуши.

Глядели на костёр купцы, хазарские наёмники, дружинники Претича и немногочисленные горожане, безучастные, но верные своему прежнему правителю. Они явились склонить головы по Рогволду.

Плакали женщины в толпе, роняли слёзы, зная о жертвах, предчувствуя новые беды.

Пепел собрали в горшки и хоронили под холмом, разместив там же нехитрую утварь: меч, убитых коней, малую толику зерна в прикрытых воском сосудах... всё как обычно.

Если убийство может быть обычным. Но ведь в мире бесплотных теней нет злодейства, а в мире людей мало кто знает истину.

Крутко встретил дружину у ворот. Обнял Владимира, поклонился старшинам, Улгару да Кандаку, оглядел нового жеребца, восхищённо покачал головой, спросил:

— Что так долго? Вторую неделю ждём да ждём.

Владимир нахмурился, вздохнул. Вернувшись из Атиля, друзья не сбривали волос, в походах не до того, потому усы и бородка порой раздражали князя, появилась привычка прикусывать усы, как край плаща, как что-то чужеродное, вот и сейчас он прикусил на миг светлые кончики, потянул губой, смешно сморщившись, пригладил их, ответил тихо:

— Долго? Взяли город, ибо нашёлся перебежчик. Я его принял в дружину. Проныра, охоч до тайного. Казну Рогволда выказал. А иначе — не взять таких стен...

Крутко взглянул изумлённо, но Владимир не стал пояснять, буркнув:

— Потом расскажу. Потом... А что у вас? Всё сладилось? Обошлось?

— Как взглянуть, — ответил друг и заторопился: — Ну, нечего стоять, поехали, поехали. Обед стынет, пора.